– А где бы нам, батюшка, получше остановиться в Софии? – спросила Глафира Семеновна священника.

– В Софии теперь все гостиницы хороши, все заново отделаны. Остановитесь в гостинице «Болгария», в гостинице «Одесса», «Империал», «Метрополь», у братьев Ивановых в номерах. Везде хорошо и не дорого, если вы будете сравнивать с русскими или заграничными ценами. Ресторанная еда тоже недорога. Понаехали венские немцы и всяких ресторанов настроили, и на венский манер кормят.

– Если уж по-венски, то это совсем хорошо. Мне венская еда лучше парижской нравится, – сказала Глафира Семеновна. – В Париже можно по ошибке что-нибудь такое съесть, от чего потом три дня не отплюешься, а в Вене этого случиться не может.

– Гм… – улыбнулся священник. – А разве приходилось скушать что-нибудь неподобающее?

– Просто она боится, что ей вместо цыпленка под белым соусом лягушку подсунут, а вместо грибов – жареные улитки, – отвечал Николай Иванович.

Минут через пять поезд подъехал к платформе станции София. В вагон еще на ходу вскочили два молодца в бараньих шапках, бежали по коридору и выкрикивали:

– Дрехи![56] Чемодани! Багажи!

За ними вбежал тоже молодец в фуражечке с надписью на околышке «Hôtel Metropol» и тоже выкрикивал:

– От гостильница «Метрополь»! Добри одаи! Добри комнаты! Билиге циммерн! Шамбр мебле![57]

– Готель «Метрополь»! Сюда, сюда! – Поманили его супруги.

Баранья шапка и фуражка с надписью ухватились за их ручной багаж и потащили его из вагона.

Через пять минут супруги Ивановы ехали уже в приличном фаэтоне, направляясь от железнодорожной станции по Витошкой улице в гостиницу. На козлах фаэтона сидел кучер в бараньей шапке, стоял багажный сундук, а на сундуке торчал молодец в фуражке с надписью «Метрополь». Фаэтон был загроможден подушками, баулами, кардонками и саквояжами супругов. Лошади неслись быстро. Направо и налево мелькали старые убогие домишки вперемежку с новыми домиками венской архитектуры. Движения на улице было куда больше, чем на улицах Белграда. Спешили куда-то военные в форме, почти тожественной с нашей офицерской формой, попадались бараньи шапки, шляпы котелком, цилиндры, проехали три-четыре фаэтона с дамами попарно и в одиночку.

– Посмотри, здесь совсем другая жизнь, чем в Белграде, – обратилась Глафира Семеновна к мужу.

– Маленький Париж? – улыбнулся Николай Иванович.

– А что ты думаешь? Если уж тот белградец назвал свой Белград маленькой Веной, то, по-моему, София куда больше похожа на маленький Париж. Вон и раскрашенные афиши, как в Париже, налеплены на заборе.

И в самом деле, чем дальше, тем движения было больше, а когда подъехали к гостинице, находившейся в торговом квартале, против мечети и турецкой бани, то на улице уж стояли и бродили группы из трех-четырех человек. Здесь разносчики продавали мелкую рыбу в плетеных ивовых корзинках, на дверях лавок были вывешены бараньи туши, в окнах пивной виднелись усатые и бородатые лица, и в нее и из нее то и дело выходили и входили посетители, хлопая дверным блоком.

Фаэтон остановился у подъезда, находящегося на углу двух улиц. Молодец в фуражке с надписью соскочил с козел. Выбежал швейцар в фуражке с позументом, и вдвоем они начали разгружать фаэтон.

– Говорите по-русски? – обратился Николай Иванович к швейцару.

– Мало, господине. Вам номер? Има, господине.

– Да, пожалуйста, самый лучший номер.

– Има, има.

Супругов повели по лестнице, уставленной запыленными искусственными растениями в горшках и устланной недорогим, но свежим ковром, и в коридоре первого этажа распахнули дверь. Число сопровождавшей их прислуги увеличилось. Появилась черноглазая горничная, повязанная по-русски расписным ситцевым платком русского же изделия, стоял коридорный – рослый бородатый человек в рыжем клетчатом пиджаке и зеленом коленкоровом переднике. Комната, которую показывали, была большая, в четыре окна, с балконом, с венскою мебелью, с кроватями на венский манер и застланная посредине ковром.

– Пять левы… – объявил коридорный.

– Фу, какая дешевизна! – вырвалось у Глафиры Семеновны.

– Берем, берем, – сказал Николай Иванович и вошел в комнату, но прежде него туда уж ворвалась горничная и быстро начала сдергивать с постелей покрывала и надевать на подушки чистые наволочки, лежавшие под покрывалом.

Разные усатые и бородатые смуглые физиономии в потертых пиджаках втаскивали уже в номер вещи супругов. Затем один из молодцов притащил ведро воды и начал наливать в умывальный кувшин, другой втащил вязку дров и стал топить печь, представляющую из себя терракотовое сооружение с колоннами, которые состояли из труб.

Супруги снимали с себя пальто и калоши и приготовлялись переодеться и умыться.

– Прежде всего поесть, – обратился Николай Иванович к коридорному.

– Седнете, моля ви…[58] – пригласил тот, указывая на стул, и, вынув из кармана изрядно замасленную тетрадку, положил ее на стол и сказал: – Вот карта.

– Да что тут читать! Есть винер шницель?

– О, я, мейн гер! – И коридорный заговорил по-немецки.

– Немец?

– Немски, немски, – кивнул коридорный и стал рассказывать по-немецки, что он бывал даже в Петербурге и знает князя такого-то, графа такого-то, генерала такого-то.

– Так вот, – перебил его Николай Иванович. – Два бульона, две порции винер шницель и чаю, чаю. Только, Бога ради, по-русски чаю, настоящим манером.

– Име, господине. Що отте?[59]

– Вино болгарское есть? Вен де пеи?[60]

– Има, господине. Монастырское вино. Червено или бяло?

– Червено, червено. Бутылку вина. Только хорошего. Добро вино.

– Разбирам[61], – поклонился коридорный и хотел уходить, но тотчас же вернулся и спросил у Николая Ивановича его визитную карточку, чтобы записать в книгу постояльцев и выставить на доску в гостинице.

Николай Иванович подал. Коридорный спросил:

– Экселенц?

– Ну, пусть буду экселенц. Экселенц, экселенц, – кивнул ему Николай Иванович.

– Зачем ты врешь, Николай! – упрекнула мужа Глафира Семеновна, когда коридорный удалился.

– Эка важность! Ну пусть буду в Софии превосходительством. Должно быть, у меня уж фигура такая превосходительная, что везде спрашивают, не превосходительство ли я.

Супруги начали умываться. Горничная, все еще возившаяся с постелями, начала подавать им воды из кувшина.

– Собарица? – улыбнулась ей Глафира Семеновна, помня сербское слово.

– Слугиня, мадам, – отвечала та.

– Слугиня? Так-так… Стало быть, по-болгарски «горничная» – слугиня! Но разве есть какое-нибудь сравнение между Сербией и Болгарией! И народ здесь образованнее. Вот уж она меня сейчас «мадам» называет! – продолжала восторгаться Глафира Семеновна.

– Ты погоди хвалить-то. Вот как нам еще есть подадут, – остановил муж. – Поп в вагоне хвалил нам здешние рестораны, но ведь для попа все хорошо.

Умывшись и переодевшись из дорожных костюмов, супруги подошли к окну и начали смотреть на улицу. Перед окном виднелись большая мечеть с высоким минаретом и турецкая баня с куполом и с окнами, расположенными по-турецки, не симметрично, а как попало. У стены мечети сидели, поджав под себя ноги, нищие-турки с чашечками для сбора денег, в окнах бани виднелись красные голые тела, которые вытирались полотенцами. По улице носили белые хлебы на лотках, ковры, перекинутые через плечо, стояла арба с глиняными горшками и кувшинами, запряженная парой волов, и болгарин в овечьей куртке, в серой бараньей шапке и синих суконных штанах, очень смахивающий на нашего хохла из Полтавской губернии, такой же усатый, с плохо выбритым подбородком, продавал болгарским бабам в ситцевых платках, тоже очень смахивающих на наших баб, свой товар из арбы. Бабы пробовали горшки, стукая один о другой. Где-то кончилась школа, и бежали ребятишки с связками книг и с грифельными досками.