– Теперь мало турок. Это старый турецкий город, – опять пояснил жене Николай Иванович.

– Пожалуйста, не объясняй. Все понимаю, – отвечала та. – Вот еще какой профессор сербского языка выискался!

Начали снова подниматься в гору. Поперек стояла крепостная стена, начинающая уже сильно разрушаться. Проехали ворота с турецкой надписью над ними, оставшейся еще от прежнего турецкого владычества. Стали появляться солдаты, мелкие, плохо выправленные. Они с любопытством смотрели на экипаж, очевидно бывающий здесь редким гостем. Опять полуразрушенные стены, небольшой домик с гауптвахтой. На крепостных стенах виднелось еще кое-где забытое изображение луны. Опять проехали крепостные ворота. Около стен везде валяется щебень. А вот овраг и свалка мусору. Виднеются черепки битой посуды, куски жести, изломанные коробки из-под чего-то, тряпки, стоптанный башмак. Дорога шла в гору террасами. Наконец открылся великолепный вид на две реки.

– Сава… Дунай… – указал возница на впадающую в Дунай Саву.

– «На Саву, на Драву, на синий Дунай», – сказал Николай Иванович и прибавил: – Это в какой-то песне поется.

– Кажется, ты сам сочинил эту песню, – усумнилась Глафира Семеновна.

– Ну вот… Почему же мне река Драва-то вспомнилась?

– В географии учил.

На Дунае и на Саве виднелись мачтовые суда и пароходы, стоявшие на якорях, но движения на них и около них по случаю ранней еще весны заметно не было.

Стали подниматься еще выше. Показались казармы, затем еще здание.

– Госпиталь, – пояснил возница. – Ключ, кладенац[38], – указал он на третье облупившееся и обсыпавшееся зданьице.

Проехали еще. Стояла часовня.

– Русьица црква… – сказал опять возница.

– Как русская? – воскликнул Николай Иванович. – Глаша! Русская церковь. Зайдем посмотреть?

Но Глафира Семеновна ничего не ответила. Ей не нравилось, что муж по-прежнему продолжает переводить сербские слова.

На пути была башня «Небойся». Возница и на нее указал, назвав ее.

– Так она и называется – Небойся? – спросил Николай Иванович.

– Есте, господине.

– Отчего так называется? Почему? Зачем?

Возница понял вопросы и стал объяснять по-сербски, но супруги ничего не поняли. Глафира Семеновна тотчас же уязвила мужа и спросила:

– Профессор сербского языка, все понял?

– Нет. Но вольно ж ему так тараторить, словно орехи на тарелку сыплет. Все-таки, я тебе скажу, он хороший чичероне.

Достигнув верхней крепости, начали спускаться вниз к Дунаю.

– Ну, теперь пусть свезет в меняльную лавку, – сказала Глафира Семеновна мужу. – Ведь у тебя сербских денег нет. Надо разменять да пообедать где-нибудь в ресторане.

– Братушка! В меняльную лавку! – крикнул Николай Иванович вознице. – Понял?

Тот молчал.

– К меняле, где деньги меняют. Деньги… Неужели не понимаешь? Русски деньги – сербски деньги.

В пояснение своих слов Николай Иванович вытащил трехрублевую бумажку и показал вознице.

– Вексельбуде… – пояснила Глафира Семеновна по-немецки.

– А пара… Новце…[39] Сараф…[40] Добре, добре, господине, – догадался возница и погнал лошадей.

Возвращались уж через базар. Около лавчонок и ларьков висели ободранные туши баранов, бродили куры, гуси, утки. По мере надобности их ловили и тут же резали для покупателя. На базаре все-таки был народ, но простой народ, а интеллигентной, чистой публики, за исключением двух священников, и здесь супруги никого не видали. К экипажу их подскочила усатая фигура в опанках и в бараньей шапке и стала предлагать купить у нее пестрый сербский ковер. Подскочила и вторая шапка с ковром, за ней третья.

– Не надо, не надо! – отмахивался от них Николай. Иванович.

Глафира Семеновна смотрела на народ на базаре и дивилась:

– Но где же чистая-то публика! Ведь сидит же она где-нибудь! Я только двух дам и видела на улице.

Наконец возница остановился около лавки с вывеской «Сараф». Тут же была и вторая вывеска, гласившая: «Дуван» (т. е. «Табак»). На окне лавки лежали австрийские кредитные билеты и между ними русская десятирублевка, а также коробки с табаком, папиросами, мундштуки, несколько карманных часов, две-три часовые цепочки и блюдечко с сербскими серебряными динариями.

– Сафар, сафар! – твердил Николай Иванович, выходя из экипажа. – Сафар. Вот как меняла-то по-сербски. Надо запомнить.

Вышла и Глафира Семеновна. Они вошли в лавочку. Запахло чесноком. За прилавком сидел средних лет, черный, как жук, бородатый человек в сером пиджаке и неимоверно грязных рукавчиках сорочки и, держа в глазу лупу, ковырял инструментом в открытых часах.

– Молим вас менять русски деньги, – начал Николай Иванович ломать русский язык, обращаясь к ковырявшему часы человеку.

– Разменять русские деньги? Сколько угодно. Люблю русские деньги, – отвечал с заметным еврейским акцентом чернобородый человек, вынимая из глаза лупу и поднимаясь со стула. – У вас что: сторублевого бумажка?

– Вы говорите по-русски? Ах, как это приятно! – воскликнула Глафира Семеновна. – А то здесь так трудно, так трудно с русским языком.

– Я говорю, мадам, по-русски, по-сербски, по-немецки, по-болгарски, по-итальянски, по-турецки, по-французски, по-венгерски… – поклонился меняла. – Даже и по-армянски…

– Ну, нам и одного русского довольно, – перебил его Николай Иванович.

– Нет, в самом деле, я на какова угодно языка могу… Я жил в Одесса, жил в Константинополь… Ривке! – крикнул меняла в комнату за лавкой, откуда слышался стук швейной машины. – Ривке! Давай сюда два стул! Хорошие русские господа приехали! Так вам разменять сторублевого бумажку на сербская бумажки? Сегодня курс плох. Сегодня мы мало даем. Не в счастливый день вы приехали. А вот позвольте вам представить моя жена. По-русскому Софья Абрамовна, – указал он на вышедшую из другой комнаты молодую, красивую, но с грязной шеей женщину в ситцевом помятом платье и с искусственной розой в роскошных черных волосах. – Вот, Ривке, наши русского соотечественники из Одесса.

– Нет, мы из Петербурга, – сказала Глафира Семеновна.

– Из Петербурга? О, еще того лучше!

Ривка поклонилась, как институтка, сделав книксен, и стала просить присесть посетителей на стулья.

– Стало быть, вы русский подданный, что называете нас своими соотечественниками? – спросил Николай Иванович, садясь и доставая из кармана бумажник.

– О, я был русскова подданный, но я уехал в Стамбул, потом уехал в Каир, потом уехал в Вена… Я и сам теперь не знаю, какой я подданный, – отвечал меняла, улыбаясь. – В самом деле, не знаю, какой я подданный. Жена моя из Румыния, из Букарест, но говорит по-русски. Ривке! Говори, душе моя, по-русскому.

– Теперь в Петербурге очень холодно? – задала вопрос Ривка.

– Да, когда мы недели полторы тому назад уехали из Петербурга, было десять градусов мороза, – отвечал Николай Иванович и вынул из бумажника сотенную новенькую бумажку.

– Вам что же, серебром выдать, золотом или банковыми билетами? – спросил меняла, любуясь на новую сторублевую бумажку.

Николай Иванович замялся.

– Да куда же все серебром-то? Это уж очень много будет. У меня и в кошелек не влезет, – отвечал он. – Дайте золотом, серебром и билетами.

– А по скольку? Здесь, в Белграде, курс разный! На золото один, на серебро другой, на кредитного билеты третий. Золотом дают сегодня за сто рублей 263 ¹/₂ динара, серебром 266, а билетами 270.

– Бери билетами и серебром. Ведь это же выгоднее, – сказала мужу Глафира Семеновна и спросила менялу: – А билеты везде берут?

– Везде, везде, мадам. Как в России ваши кредитные билеты везде ходят отлично, так точно здесь билеты сербского банка. Разумеется, вам и билетами выгоднее платить. Я вам дам так: на десять рублей серебром, а на девяносто билетами, – обратился меняла к Николаю Ивановичу. – И так как вы мой соотечественник, то и серебро и билеты буду считать по 270 динаров за сто. Это я делаю для того, что люблю русских.