На комоде в коридоре стоит большой старый бубен. На нем рисунок — такой же, как на Никиной руке.

— Красивый, да? — Китаев легонько стучит по нему пальцами. — Говорят, Дагаев его сделал из человеческой кожи.

— Так это бубен Дагаева? — удивляется Рома.

Китаев кивает — отчего-то безумно довольный.

— Широкова ночью убили, представляешь, — он идет на кухню. Выглядит хуже обычного, передвигается с трудом. — Ты садись, садись, я похлопочу, не могу уже на одном месте… Кишки по веткам в овраге развесили. Я хуй знает, кто это, но их сейчас быстро отловят. Тут заинтересовались уже на федеральном уровне. Рома, нахуя нам это, вот скажи мне… Жили спокойно.

Он ставит перед Ромой чашки, заварочный чайник, поднос с печеньем и конфетами, хрустальный советский графин с круглой пробкой — в нем, похоже, водка — и початый торт: розовый крем, кофейные коржи, кривые розочки.

— Никак не доем, помогай, — говорит он. — Маша вообще велит поменьше сахара жрать, и так на инсулине.

Рома смотрит на розочки и кофейные коржи, молчит.

Китаев наливает чай. Себе он тоже наливает, греет руки о чашку, но не пьет.

Он говорит:

— Ника в порядке. Просто решили, пусть поживет в другом месте. Здесь журналисты пасутся, будут ее тревожить, нехорошо. А ты отдохни пока, восстановись. Поешь торт, вкусный. Я люблю такие.

Он говорит:

— Я же понимаю все. Смерть Светы подкосила, такая хорошая девочка была. Самоубийства эти, и Ника о них твердит постоянно, тебя накручивает. Вам лучше порознь, она сама свихнулась и тебя с ума сведет. Ты правда веришь в то, что она говорит?

Он говорит:

— Слушай, она тебе сестру напоминает? Но она же не Светка. Не надо привязываться. Ты пойми, некоторых не спасти. Это как, извини, с той же Светкой. Ну сколько вы бы ее спасали. Ты езжай лучше к маме, ей сейчас непросто.

Когда он отворачивается, Рома бьет его по голове графином. Вздрогнув, Китаев падает с тихим вздохом.

Рома быстро идет по комнатам, пока Мария Леонидовна не вернулась, забирает из спальни ноутбук, спускается к машине. Выезжает на улицу, проехав два перекрестка, тормозит. Смотрит на телефон с минуту, находит в записной книжке Аникина — сохранил его номер еще после первого знакомства. Знал, что от этого типа добра не жди: тот прикидывался, что ни при чем, а по факту наверняка их сдал. Вот кому нужно башку проломить, вот кто нарывался уже давно…

— Ты где? — спрашивает, когда Аникин говорит «привет».

— У клиента. А что?

— Адрес назови.

— Зачем?

— Ебало бить буду.

Аникин что-то пытается сказать, но Рома его не слышит из-за собственного крика. Не хочет слышать. Чуть успокоившись, он все-таки рассказывает про квартиру, торт и даже про графин и голову Китаева.

— Рома, я вообще не в курсе, — встревоженно отвечает Андрей. — Когда Ника звонила в последний раз? Или писала?

Рома говорит, что прошло больше суток.

— Ты, пидор, — добавляет, — все из-за тебя и твоих чертей…

— Я все выясню, окей? — Андрей говорит с ним как с ребенком и оттого бесит еще сильнее. — Я разберусь. А ты уезжай. Хотя бы ради матери…

— Ты мою мать не приплетай! И без Ники я никуда съебывать не буду!

Договорить Рома не успевает, в трубке тишина — Аникин завершил звонок. Рома набирает снова раза три, абонент занят, перезвонит вам позже.

Что теперь? И где Ника?

Душа последняя

выдох первый

Есть целый спектр — так сказал мне врач. Вокруг нас ходит много дееспособных шизофреников, стоящих на учете или вообще не диагностированных.

Где я в том спектре? У меня есть опекун, значит, я нахожусь в самой беспросветной части. С восемнадцати лет я живу одна и до сих пор не умерла — значит, не в худшей.

Головные боли пришли с первыми месячными. Они наползали, как грозовой фронт, сначала закручивались на границе затылка, после разрастались в голове, вытесняя глаза и мозг.

Примерно тогда же пришли духи.

Помню, я делала уроки. Буквы разбегались по страницам, никак не собирались в предложения, не лезли в голову, которая болела. В новой школе я старалась хорошо учиться, но в итоге все время нагоняла, то одно пропускала по болезни, то другое. Мама целыми днями торчала на работе — у нее была смена в гостинице, она стояла на ресепшене. Я сидела дома в тишине — друзей у меня не было, телевизор не включала, любые звуки были невыносимы. Я налила чаю, достала из серванта анальгин, разгрызла таблетку, чтобы быстрее подействовала, и горечь наполнила рот.

В коридоре висело зеркало в толстой раме из серебряного пластика. Мне нравилось в него смотреться. Когда никто не видел, я красила губы маминой алой помадой и позировала, будто я — актриса на красной дорожке в Голливуде. Ты сейчас наверняка смеешься. Помада мне, между прочим, шла.

Я покрутилась перед зеркалом, обернулась на него, приняв красивую позу. Другая Ника в зеркале обернулась чуть позже, покачала головой и указала пальцем на входную дверь.

Спустя миг в дверь постучали. Снаружи был отец.

Правда, он к тому моменту был мертв уже два года.

С зеркалами всегда чудилось всякое. В конце концов мама выкинула их все, оставив лишь в своей комнате и в ванной, — маленькое, сбоку от раковины, потому что, когда оно висит над ней, мне сложно умываться. Я намыливаю лицо или наклоняюсь, чтобы ополоснуть его, а сама жду: вдруг, когда я выпрямлюсь и загляну в зеркало снова, за спиной будет стоять кто-то еще? Или мое лицо будет другим. Или другая Ника укажет на дверь, и замок щелкнет, открывшись. Чем меньше отражающих поверхностей в квартире, тем лучше.

Иногда я слышала, что в дверном замке поскрипывает ключ. Иногда — что дверь приоткрыта, а в щели за нею темнота еще большей плотности. Я смотрела на ту щель, а через щель на меня смотрело что-то, кто-то.

Были машины, которые подолгу стояли у нашего дома. Из них никто не выходил, а после они просто уезжали.

В Староалтайске до переезда были странные люди, которые звонили в дверь и предлагали помощь. Мама не открывала, заглядывала в глазок и отходила. Она их презирала. Тараканы, тихо говорила. Предатели.

В Омске было куда спокойнее. Там мы поселились в двухкомнатной квартире, похожей на нашу старую. Недалеко был диспансер, в нем неплохие врачи. Много чего было — и много чего не было.

С Дагаевым мама всегда говорила «мы»: «мы подумали и решили» значило, что он решил, а она доносит его решение до адресата. Она говорила его фразами, жила по его графику и не желала обсуждать его преступления. До сих пор делает вид, будто ничего не произошло, заметил, да?

Но в Омске от маминого «мы» осталась только буква «ы».

Мама скучала по отцу. На тумбочке в ее спальне стояло фото отца в тюрбане, с разглаженным отретушированным лицом. Мама выискивала во мне его черты, подмечала, когда я потягивалась как отец или моргала так же. Предлагала меня накрасить. Возиться с косметикой мне было неинтересно, и, когда я отказывалась, мама говорила: поразительно, как же ты себя не любишь.

Она ходила со мной к врачам, не давала мне вставить и слова. Она лучше знала, как у меня болит голова и что мне помогает. Один раз ворвалась в кабинет — думала, мы с психиатром что-то от нее скрываем. У меня тоже в тот момент разыгралась паранойя, я перестала понимать, действительно ли в кабинете сидит врач, а если и сидит, то вдруг мы правда что-то замышляли?

Мама любит контролировать, так она чувствует себя спокойнее. Но властных мужчин она любит сильнее — спасибо всем духам, выдуманным и настоящим.

Китаев снова появился в нашей жизни в две тысячи десятом. Мне только исполнилось шестнадцать.

В день нашей встречи мне разбили нос. Я сбежала с уроков, сидела на заднем дворе, и ко мне прицепились девчонки из параллельного. Обзывали по-всякому, приставали, потому что считали меня странной. Они не знали про Дагаева, так что было не так больно. Те девочки меня толкнули, я упала, и они сбежали — то ли испугались вида крови, то ли мужчины, который подошел.