А просто унижения готова получить?
Тех, кто недостаточно старается, выживают из коллектива.
Помню, как они дрались между собой — за наставника Суумилу, за Белого волка, за Огненного ястреба, за кого угодно. Таскали друг дружку за волосы, кусали за руки и за уши, кричали. Он мой, — нет, мой, — нет, мой, сегодня мой день. Потом они не помнили, что делали. Пустые глаза, пустые вытертые лица.
Им говорили наказывать друг друга. С этого все начиналось, но слушались не все.
Ты будешь ее пиздить или нет, кричал наставник. Сумрак в комнате был алым из-за красных тяжелых штор на окнах. Горели свечи, одну из них послушница держала перед собой, стоя на коленях. Ее подруга забилась в угол и рыдала. Обе нагие, бедра в точках-синяках.
Девушка не шевелилась. Тогда наставник ударил ее по лицу. Она выронила свечу из рук, та потухла, закатилась под кровать. Наставник в маске ударил ее снова, велел ей опуститься на колени и искать. «Скажи: благодарю и принимаю», велел он. Благодарю и принимаю, отвечала девушка. Ей было холодно на полу голой, она тряслась, из носа шла кровь, капала на пол. Второй наставник снимал это на камеру.
Они часто это делали. Попробуй расскажи кому-то — сразу все увидят, какая ты шлюха. Какое ты ничтожество, какая тварь. Тебе не должно быть больно, если ты и впрямь сияешь.
Почему, раз это не больно, себя не резал никто из наставников? Почему никто из них не ползал голым по полу, не танцевал на углях, не молился сутками, не голодал, не замерзал зимой? Отец, в отличие от них, никогда не кричал. Нет, ты должна, говорил он тихо, мягко, как близкий друг. Ты смелая, ты сможешь. Ты же хочешь помочь своей подруге? Я боюсь, говорила ему Надя, и он гладил ее по спине и волосам. Тихо, тихо, все в порядке. Ты сияешь, Надя, ты сияешь.
Один раз во время драки погибла девушка, парень покончил с собой, еще одна сбросилась с высотки — то ли хотела показать свою неуязвимость, то ли не выдержала просто. Несколько раз послушники закапывали в лесу тела.
Ритуалы всегда были разными. Мне кажется, их вообще придумывали на ходу, не было системы. Иногда девушки резали руки, я видела такое, и мне было больно, как будто это я капала кровью на землю и траву, как будто я пела те песни, не понимала, которые из всех рук передо мной мои, свеча в моих руках или же я держу нож, люди вокруг меня или это призраки, и небо кружится воронкой, оттуда смотрят духи, что-то говорят, танцуют Надя, Айта, Лена.
Их было семь — семь мужчин, семь высших, важнейших наставников, лиц которых на ритуалах никто не видел, только голоса. Я знаю голоса троих из них. Ты знаешь больше, думаю, ты ездил с ними на охоту. Тогда, давно, они решали, кого наказывать, а кто сияет. Кого стоит выгнать из «приюта» и проклясть, а кому сказать: ты готова. Ты готова воссиять, езжай с нами, теперь ты посвященная, нужно особое таинство. Много особых таинств, для каждой свое.
Высшие наставники носили деревянные маски с узкими прорезями для глаз, выточенным, по-птичьи тонким носом и отверстием для рта. Три наставника всегда улыбались, трое — хмурились, а у одного не было рта, только глаза. Он не произносил ни звука, только смотрел. Отец говорил, что маски — их настоящие лица, что это — вместилища духов предков шамана.
Я помню ночной зимний лес, деревья, залитые светом стоп-сигналов, знак лыжной трассы. Машина чуть раскачивалась, когда багажник открыли, и что-то гулко стукнуло, ударившись. Помощники отца взяли кого-то под руки и потащили по тропинке. Ника, выходи, сказал спустя какое-то время отец, открыв дверь. Ему как будто нужен был свидетель. Я вылезла с заднего сиденья, пошла, не поднимая головы, считая следы босых ног на снегу.
Я помню семерых мужчин в масках. Они встретили нас в лесу. Горел костер, освещая подношения духам, скользил по черепу косули у корней сосны, а дальше за деревьями была лишь синяя тьма.
Отец вывел меня на свет и сказал, что я преемница и должна учиться. Чему — я так и не поняла, мне было холодно, домой хотелось, я не желала снова слышать крики, песни, что угодно. Наставники тоже были против, говорили, что мне здесь не место. Громче всех возмущался Китаев.
Ты боишься, спросил его отец с усмешкой. Ты что, нетверд духом? Тот, кто нетверд духом, нетверд и в остальных местах.
Я отошла в сторонку, туда, где на снегу сидела Лена — почему-то босая, в белом платье с кружевом. Она меня не узнала: на приветствие не ответила и в принципе меня не видела, только смотрела на огонь костра и улыбалась. Ей словно не было холодно, совсем. Один из наставников помог ей подняться, снять платье. Я помню ее, абсолютно голую, абсолютно белую, и эту белизну нарушала лишь татуировка на весь бок.
Лена взяла наставника под руку, и они вдвоем ушли в лес, мимо черепа косули, в неизмеримую, полную шорохов тьму.
Кстати, ты знал, что у тел, которые лежали в лесу зимой, кожа обесцвечивается и конечности немного усыхают? Голова, руки и ноги вымерзают первыми, а туловище может оставаться мягким долго. А вернешь их в тепло, как яблоко с мороза, и они тут же начинают гнить. Но это так, интересный факт.
Говорят, Белая дева является перед страшными бедами. Может быть, в следующий раз, когда ты поедешь по Чуйскому тракту, ты ее увидишь. Тогда не останавливайся, не оборачивайся, не фотографируй. Следи за дорогой и будь осторожен.
Извини, что голосовым.
выдох пятый
Ника открывает глаза. Над ней синева, в которую упираются верхушки сосен. Лабаз, рядом на ветках сидят вороны, смотрят на Нику. Она пытается пошевелиться — вроде бы все цело. Даже мигрени нет. Рука наталкивается на обечайку и задубевшую на морозе кожу — это отцовский бубен. Видимо, Ника его задела, когда пыталась уцепиться за лабаз, и тот упал.
К деревне она возвращается по своим следам. Бубен оттягивает руку, становится все тяжелее с каждым шагом от лабаза, раскаляется и, кажется, вот-вот оплавит куртку. Ника курит около автобуса на площади, ждет час до отправления, следит за стаей собак, которые греются в предбаннике магазина, — косматые, тощие, рыжевато-белые. Одна продавщица их выгоняет, они толкутся у входа, заходят за покупателями обратно, вторая сотрудница тайком кидает им колбасу. Затем автобус везет Нику вдоль Оби и заснеженных полей, на ясном небе галочки птиц — наверное, вороны следуют за ней. Она не чувствует холода и голода, она не хочет пить, она сама — как кусок синевы, в которой кружат птицы.
Гости приходят сразу после того, как Ника снимает куртку и ботинки. О том, что кто-то пришел в гости, Ника узнает еще до звонка в дверь.
Света ждет Нику в зеркале в коридоре. Она в том же белом платье с кружевными рюшами, в каком сидела за столом, красивая, сине-бледная, очень встревоженная. Хмурясь, она говорит о чем-то, но из зазеркалья не доносится ни звука.
— Прости, но я тебя не слышу, — отвечает Ника.
Света указывает на входную дверь.
В дверь звонят. Глазка все еще нет, жалеет Ника.
— Кто там? — она спрашивает, не надеясь услышать ответ. Бубен убирает в шкаф за зеркалом.
— Дядя Толя, — отвечает голос Китаева.
Света качает головой, но Ника все же отпирает. К сожалению, Китаев за дверью настоящий, с ним два незнакомых Нике парня. Захлопнуть дверь она не успевает, Китаев вваливается сразу же, выставив перед собой торт.
— А где мама?
— Приболела, — бодро отвечает Китаев. — Это тебе.
— Что празднуем? — Ника рассматривает торт через пластиковый купол: много крема, розочки, из разряда торжественной выпечки, которая на деле не вкусна и заветривается на столе.
— Подумал, что ты давно тортов не ела, — Китаев оглядывается. — А у тебя неплохо. Даже чисто.
Ника поправляет бамбуковую салфетку на столе. Рома говорит, что в ее квартире пусто. Время от времени пытается ей помочь, приносит ненужную ерунду вроде вот этой салфетки, новой подушки или прикроватного коврика, без которых Ника обошлась бы. Но в итоге ей эти вещи нравятся. С ними, конечно, лучше, чем без них.
