Рома осматривается. Хватается за рацию и убавляет громкость, чтобы не зашипела не вовремя и не привлекла внимание. Пальцы не слушаются, и дело совсем не в морозе. Позиция плохая, с медведем карабин вряд ли поможет, это не косулю срезать. Но Рома вжимает приклад в плечо так, что сводит руки и спину.
Большие лапки, шепчет Никин голос над плечом, мочку уха обдает теплом. Рома резко оборачивается, оглядывает снежные мягкие заносы, черные стволы деревьев — пусто.
В лесу тихо. Хорошо, что на этот раз никто не притащил собак — знакомый из-за них погиб. Собака была трусливая, необученная, сперва раздразнила медведя, а потом побежала искать защиты у хозяина. Медведь за ней, ну и задрал обоих.
Что там советуют при встрече с шатуном? Притвориться мертвым? С голодным зверем это вряд ли сработает. Испугать тоже не получится. Нужно скорее возвращаться, причем тем же путем. Найти укрытие.
Минуты тянутся. Медведя не видно, и Рома нажимает тангенту:
— Это Ромео. Походу, тут шатун.
— Что? — тут же отзывается дядя. — Ты его видишь?
— Нет, только следы.
Рацию тише сделай, встревают остальные, где находишься, пизди поменьше и вернись к машине.
— Нахожусь у елок, выше от точки, где разошлись.
— Куда ведут?
Рома поворачивается к следам.
Следов нет, снег ровный. Крови тоже нет. Поднимается ветер, сосны шумят, будто смеются.
Он откашливается, вытирает глаза тыльной стороной рукавицы. Некрасиво вышло. Но он же точно видел…
— Отбой, — говорит наконец. — Показалось.
Рация тихо матерится, дядя тоже говорит отбой и велит пить таблетки по утрам.
Рома спускается к исходной точке. У него вдруг разом кончился заряд. Пусть дядя ищет себе другого клоуна, а с него хватит. Курить хочется адски, Рома пятый день без сигарет.
Телефон в кармане жужжит — сообщение от Ники. Сообщение содержит фото. Подумав, Рома все-таки стаскивает рукавицу зубами, открывает мессенджер, и в животе змеей скручивается холод.
Он увеличивает фото, еле сдерживается, чтобы не попросить Нику снять лицо трупа поближе. Может, ему снова просто кажется, а Нике там находиться небезопасно. Он хочет и не хочет знать одновременно.
Не трогай ничего, он пишет. Выходи, жди в ближайшем кафе, напиши, в каком будешь. Я выезжаю.
Подумав, он пересылает сообщение Китаеву. Китаев тут же перезванивает.
— Где она, блять, это дерьмо нашла?
выдох второй
Ника поступила, как и было велено: нашла ближайшее кафе — душную пиццерию «О соле мио» с пластиковыми столами и стульями. Заказала только черный чай, расплескала его, не донеся чашку до рта, поставила обратно. Положила руки на стол и тут же убрала их на колени — как будто руки на столе могли вызвать мертвую девушку Нике в компанию. Как будто Ника могла залить собственной кровью ребристый белый пластик. По телевизору над барной стойкой шел футбольный матч. Его прервали на рекламу, и заиграло: папа может. Затылок пронзила боль, и на мгновение вместо лица бородатого мужчины, нареза́вшего в рекламе колбасу, почудилось лицо отца.
Через час, когда за окном пиццерии успело стемнеть, приехал Рома, Китаев и еще двое незнакомых Нике мужчин — видимо, помощники Китаева. Вместе они пошли к заброшке. Рома был как на иголках. Китаев велел ему стоять внизу, с Никой, и почему-то он послушался.
Иди с ними, сказала Ника. Вдруг это она? Ты же хотел узнать.
Но Рома мотнул головой и молча курил одну за одной. Среагировал лишь на сообщение от Андрея — заглянул через Никино плечо, когда она писала ответ.
— Что ему надо? Набрать ему, сказать, чтобы отвалил?
Ника убрала телефон в карман.
— Нет. У него друг есть, может помочь.
— С чем? — спросил Рома, но Ника отмолчалась.
Теперь они сидят на кухне у мамы и Китаева. Все, кроме мамы, курят. Маме Китаев налил коньяку, сам выпил водки. Ника пьет чай. Рома смотрит в кафель над раковиной, будто считает плитки. Закипает мясо с подливой в кастрюле.
— Я понимаю, — говорит мама. А когда она говорит таким тоном и касается Никиной руки вот так, то понимает она единственное: Ника снова обострилась. — Я понимаю, но послушай, это просто самоубийства.
— Да, но почему они именно так поступили? Помнишь, как было?
— Тебе кажется. Да, места примерно те же, но самоубийцы в принципе похожи, и способов себя убить не так уж много, если подумать.
— Я думаю, их кто-то убеждает сделать это. И кто-то шлет письма мне.
Мама явно не верит.
— Это наверняка те, кто нам звонил тогда, — повторяет Ника. — Они до сих пор меня преследуют, ты знаешь, мама?
— Я знаю, — отвечает мама ласково. — Но они ничего тебе не сделают.
— Как ты можешь быть в этом уверена?
Мама пожимает плечами.
— Ну я же живу в этом городе, и ничего.
Вот и Нике интересно, как так получилось, что мама спокойно ходит по улицам. С отцовскими связями и связями Китаева, похоже, можно все. Белая кость Староалтайска.
Головная боль приходит незаметно, наползает, как тень на солнечный склон. Тихо пульсирует, заполняет череп непроглядным едким дымом.
— Плохие души сами себя топят, понимаешь? — говорит ей мама. — Для этого им не нужен другой человек. Я знаю, это тяжело принять, но, милая, ты не виновата в том, что сделали с собой те девушки.
Рома возражает — правда же слишком много совпадений. Китаев тихо велит ему не лезть.
— Совпадений с чем? — спрашивает мама. — Простите, но это же просто спам. Я не хочу ничего сказать, но… — Она тянется через стол и берет Нику за руку, морщится, касаясь перчатки. — Ника, дорогая, я понимаю, ты соскучилась по старой квартире и хотела ее проведать…
Ника качает головой — ничего она не хотела, век бы не видела. По маме она соскучилась, это да, но не более того.
— …а там самоубийца. Может быть, тоже поклонница отца. Тебе нельзя ходить по таким местам, только ворошишь старое. Это плохо сказывается на твоем здоровье. Ты пьешь таблетки?
— Я в порядке, мама!
— Ну будешь тут в порядке…
Не шатайся по улицам пока, говорит Китаев. Он велит Роме проследить за Никой, как будто тот — нянька или сторожевой пес.
Сними уже эти перчатки, советует ей мама, они такие грязные. Она подливает чаю.
Ника с жадностью пьет, но это не помогает. Головная боль нарастает, ухает, как лопасти ветряных мельниц. Реальность тускнеет, пульсирует в такт ударам сердца, дробится на пиксели, звуки становятся глухими.
Через открытую дверь виден зал, длинный кожаный диван. На нем сидит отец, глядит на Нику. Ему все еще тридцать три, он не постарел ни капли, одет в клетчатую рубашку, в которой Ника видела его в последний раз. Он улыбается, встает с дивана, уходит в коридор.
Ника осматривает собравшихся — они видели? Китаев в телефоне, Рома считает кафель, мама что-то ищет в холодильнике.
— Твой отец никуда не уходил, ты понимаешь? — говорит она, ее лица не видно за хромированной дверцей.
— Что ты сейчас сказала? — переспрашивает Ника.
Мама удивленно оборачивается.
— Я спросила, что ты будешь: борщ или второе сразу?
— Борщ, — после секундной паузы отвечает Ника и торопится в коридор. Спиной она чувствует взгляды.
Теперь ее точно вернут в дурку. От одной мысли о таблетках, которыми ее будут пичкать, сводит зубы. Теперь ей точно не поверят. А она? Себе она может верить?
Коридор похож на пустую глотку: узкий, сумрачный. Воздух стоит в нем, как вода в заброшенном бассейне. В дальнем конце кто-то ждет, но, присмотревшись, Ника понимает: это просто вешалка, серо-черный нарост старых курток и пальто.
— В порядке? — Рома выглядывает из зала. Вот лучше бы подумал о себе, на нем лица нет.
Ника кивает, достает блистер с обезболивающим из куртки, показывает Роме.
— Голова болит. Сейчас вернусь.
Он исчезает на кухне, оттуда доносится тихое бубубу Китаева, тот снова учит всех жить.
Ника кладет таблетку в рот. Ожидая, пока подействует, она сворачивает в ближайшую комнату, которая оказывается спальней — необжитой, судя по всему гостевой. Ника будто попала на страницу интерьерного журнала: кровать с высоким изголовьем, массивный туалетный столик с трехсторонним зеркалом, кресло, встроенный шкаф, римские шторы, постеры на стенах. Тонко пахнет ароматическим маслом. Ника подходит к окну в пол, смотрит на заснеженный сад. Вдоль расчищенных дорожек мягко горят фонари. Вдалеке пруд, поверхность которого замерзла, рядом беседка. Деревья и кусты в гирляндах — Новый год здесь продолжается и в феврале, похоже.
