Когда-то, в туманном и далеком прошлом Егор, как и все его сверстники, жил с родителями; была сестра, да и дед с бабкой тоже, наверное, где-то и когда-то были; не помнил он их совсем. Отца забрала война; в первые же дни похоронка пришла. Как только до передовой добрался, так при бомбежке и погиб. Мать, по жизни больная и всегда недовольная женщина, померла в канун самого начала эвакуации и, даже умирая, злилась на немцев, затеявших эту бесчеловечную войну, лишивших крова, отнявших мужа, не давших поставить детей на ноги, и после уж, спокойно закрыть глаза. С сестрой они потерялись на какой-то станции, он даже названия ее не знал. Железнодорожный узел бомбили, пришлось уходить в лес, а позже на его месте камня на камне не осталось. До налета, на станции скопилось много мечущегося от страха безысходности народа; все с узлами, чемоданами, с кричащими от ужаса и переполоха детьми. Прислониться некуда, везде сидели и лежали люди; кто спал, утомленный многими попытками поскорее укрыться от надвигающейся смерти, кто шумно разговаривал, ругался, просил и плакал, кто понуро сидел и ждал своей непредсказуемой участи. Здоровенные дядьки и тетки лезли в товарные вагоны отходящего и подающего тревожные гудки поезда. В возникшей толчее, Егора оттеснили в сторону, и мягкая детская ладошка сестренки выскользнула из его руки. Ее подняли на руки чужие люди и посадили в вагон; было слышно, как звали мать девочки, считая, что она где-то рядом, а его взволнованный до хрипоты голос никто не слышал, да и не научился он тогда еще так громко кричать от горя, от разлуки и беды. Оцепенело, глядя в сторону уходящего поезда, он хотел бы заплакать, но не мог. Последние слезы выплакал, когда умерла мать, а на этот случай совсем не осталось. В душе он уже и сестру схоронил. Просто сейчас ему было жаль маленькую Наденьку; как она там, в том вагоне, среди нервно-жмущейся толпы обездоленных людей: «Кто о чужом ребенке заботиться станет?» – От присутствия таких мыслей он лишь вдыхал и вдыхал воздух, а надышаться не мог…
Это позже, одиноко отсиживаясь в лесу, он со скупыми слезами на глазах звал сестру, а сердце лопалось от боли и стучало неровно, словно не желая жить и терпеть разлуку. Наверное, только оно одно и слышало свой крик, схожий разве что с волчьим, обреченным и безнадежным воем, способным вырваться из груди. Так и уехала сестренка с тем эшелоном, голодная и брошенная. Егор видел, как у него на глазах, не найдя матери, девочку оставили в тамбуре, куда в панике, суете и давке ломился, народ. Еще долго он стоял один на перроне, в стороне от толпы, не чувствуя себя и не видя людей, ставших ему безразличными. Так он остался без Надежды, единственной и родной ему души, лишенный всякой надежды когда-либо отыскать и обрести ее вновь.
Когда страшные самолеты улетели, прекратились взрывы и закончилась стрельба, он вернулся на пылавшую от пожаров станцию. Поезд был позже. Он не помнил, как оказался в нем, кто уложил его на полку и зачем? Хотелось подняться, но сильно кружилась голова. В больницу, эвакуировавшую раненых куда-то на Урал, он угодил на том, попавшем под бомбежку железнодорожном вокзале. Ехали долго, часто пропуская встречные, груженые военной техникой, эшелоны. Из разговоров Егор успел узнать, что немцы продолжали наступать по всем западным границам Советского союза. В это не хотелось верить, но по радио, на станциях, где по долгу приходилось стоять, говорили тоже самое. Многие города захвачены противником и наши войска несут большие потери, все время отступают, хотя дух народа не сломлен, вера в победу жива, и войска упорно сопротивляются Гитлеровским захватчикам.
Егор не думал тогда; куда едет и что его ждет за неведомым Уралом, в Сибири, где когда-то сражался его любимый книжный герой Чапаев. Сейчас он томился тем, что остался один среди хаоса и бед, вошедших с войной в его жизнь и, что дальше, наверное, будет еще труднее. Но ведь о нем уже позаботились; не оставили одного, больного и голодного. Может быть так же кто-то позаботится о его пропавшей сестре, не оставит ее беззащитной в тоскливом и гиблом одиночестве. Он не мог тогда что-либо изменить; судьба жестоко творила свой, предначертанный суровым временем, выбор. Но он непременно будет искать ее и обязательно найдет, нужно только верить и не сдаваться, убеждал Егор сам себя, совсем не представляя, как это делается и кто сейчас станет ему помогать. Да и документов на руках никаких не осталось; все что имела с собой мать, хранилось в маленьком, фанерном чемоданчике, который он выронил из рук, когда потерял сознание. Видимо в суматохе его не приметили. Скоро ему стало легче и, не доехав до Урала, случайного пассажира ссадили с поезда, не предназначенного для гражданских. Сказали, чтобы дальше добирался самостоятельно, на чем придется. Егор не знал, куда ему, собственно, нужно было добираться и зачем?.. Было много раненых и мест не хватало. Вновь скитание по вокзалам, толпы народа, грязь, холод осени, и несколько набитых битком эшелонов, идущих на восток с эвакуирующимися людьми. Мелькание станций, терпение, голод, боль оскорблений, сочувствие и непонимание вперемешку, все обрушилось сразу, обдало его юную душу горечью нерешаемых проблем, вызвав ответную злобу, все более закипавшую в одинокой жизни, никому не нужного изгоя, брошенного сиротской жизнью на произвол судьбы.
Зима, тучи и лес дремучий – этим встретила Егора далекая Сибирь, почти босого, беспризорного мальчишку, одетого в то, что носить уже было никак нельзя; косматого, голодного, немытого и озлобленного. Теперь этого качества отнять было нельзя. В пути он мало с кем разговаривал, предпочитая одиночество. Доверие к безучастным, равнодушным, безразличным к его судьбе людям, сильно поубавилось. Он стал внимательнее присматриваться к попутчикам, глубже чувствовать их приобретенный инстинкт выживания; ведь редко кого тронет судьба проходящего мимо бродяги, когда своя может завтра стать такой же. Обидеть себя не давал даже взрослым, привык дерзить и огрызаться, но все больше молчать и терпеть, стойко снося голод и одиночество.
Тянулись томительные дни, похожие один на другой, безрадостные и пустые, терзающие болью утраты, голодом и безысходными скитаниями по подворотням, складам и сквозившим дырами амбарам, в которых уже нечего было взять. Из них даже не гнали, давая редкую возможность отдыха и ночлега. Вот уже первые холода подступили, и старая, засаленная тужурка совсем перестала греть, приближая скорее гибельный конец в очередную, жуткую ночь, чем надежду выжить и проснуться утром. Сибирь не Крым, откуда он был родом, здесь Егор понял, что надолго его уже не хватит и железнодорожная станция с пафосным названием Промышленная, может стать его последним пристанищем.
После привычного и осторожного посещения маленького, немноголюдного базара, где одна старушка, с необычными, прозрачными до глубины глазами, словно белый ангел, спустившийся с сумрака небес, сунула ему в руки кусочек черствого хлеба, он как бы очнулся от долгого, глубокого забытья, происходившего толи с ним, а толи нет. Устало посмотрев на щедрую женщину, он невольно вспомнил свою маленькую сестру; может быть именно ей сейчас нужны были эти малые крохи хлеба, которые вдруг просыпались на него от добрых, сочувствующих его участи людей, каких он давно не встречал. Пусть бы ангелы лучше кружили над его Надеждой, оберегая от сиротской доли. Укрывшись в одном из бесхозных складов, Егор решил отдохнуть и съесть половину кусочка, оставив хоть немного на завтра; не с пустым карманом проснуться утром, имеет хоть какой-то смысл…
Единственное, что запомнилось в этот серый, ничем не отличавшийся от прочих, день – это глаза той самой старушки, которой, наверное, уже было все равно; кто съест ее хлеб, только бы сделать людям доброе, что будет помнить душа. Он долго искал укромное, не продуваемое место. Мешали, однако, сквозняки; они как дыры в ветхой одежде, щедро раздаривали последнее тепло, напрочь лишая тело возможности отогреться и не пропасть. Идти невесть куда в поисках более обустроенного ночлега совсем не хотелось. Есть крыша над головой, да вкусная хлебная корка в кармане. Главное, чтобы не потревожили, зачем идти искать то, что уже найдено?..
