«Что меня сейчас интересует, так это гонорар. Деньги нужны на пропитание. Я уже продал радиокомитету за 200 руб. свою песню „Мон тодам ваисько“, её же собирается купить и филармония. Да вот уже второй раз позавчера получил из Иркутска гонорар за свои стихи, написанные ещё во времена óно, в Корее. Что ни говори, а всё плюс к зарплате» (запись от 30 августа 1947 г.).

В училище, где он одновременно посещает и второй, и третий курс, дела идут замечательно. Сказывается его самообразование в армии.

«В муз. училище дела идут почти что прекрасно. Я ничего не учу и считаюсь отличником на всех трёх курсах. Пока что благополучно решаю задачи по гармонии за 3-й курс, ещё лучше пишу диктанты по сольфеджио, немного подвигаюсь по дирижированию и кое-что сделал и по курсу фортепиано (гаммы! До-мажор! Ура!) Алиса Агабековна Чустузиан, преподаватель по фортепиано, мною довольна (кажется, даже очень!), Кац и того лучше и т. д. В общем, «всё хорошо, прекрасная маркиза!..» Ну, и ладно.

<…> Сегодня с Эриком Аммосовым ходили к моей симпатии, Люсеньке Козловой, «кнопке», и (увы!) не застали её и принуждены были мирно и спокойно целый час пробеседовать с её престарелой шестьдесятсчемтолетней матерью, после чего так же мирно удалиться по направлению к своим домам» (запись от 10 сентября 1947 г).

«Кнопка» – так любовно называет свою избранницу влюблённый молодой человек. Рядом с длинным и худым, как палка, Германом, Люся действительно выглядела очень миниатюрно. Невысокая, с чудесной фигурой, большеглазая… И не подумаешь, какой сильный характер скрывается за этим милым видом.

А какие у неё были волосы! Густые, волнистые, длинные. Её гордость. Всю жизнь она ухаживала за ними, как за своей величайшей драгоценностью. Но так оно и было.

Мы с сестрой не раз досадовали, что не досталось нам её волос, что всю эту красоту передала она брату Саше, которому они вообще были не нужны. Он вечно ходил либо стриженый, либо лохматый, а потом вообще облысел, и вся красота пропала втуне. А нам с сестрой достались папины волосы – тонкие, прямые и абсолютно не держащие завивку. Сколько в бигуди не ходи, а стоит попасть даже не под дождь, а просто выйти на улицу при повышенной влажности – и всё, волосы опять свисают сосульками.

Подстриглась мама, когда ей под 80 лет было. Трудно стало ухаживать за волосами, причёску делать. Ходила она уже плохо, так что парикмахера я на дом вызывала. Но слышали бы вы, как той жалко было убирать эту красоту, как охала она, срезая первые пряди. Впрочем, с такими волосами и короткая стрижка смотрелась великолепно.

Но до этого ещё далеко. А пока Герман собирается жениться, а Люся морщит нос и думает: хочет ли она замуж или лучше пожить ещё вольной жизнью.

Хоть учёба и личная жизнь занимают много времени, но писать молодой композитор не прекращает. По-прежнему ходит советоваться к Николаю Максимовичу, но правок становится всё меньше. Опыт нарабатывается быстро.

«Сегодня у меня радость: начисто переписал подчищенный вчера Греховодовым хор, отдал на рассмотрение Гордон. Слава Богу, кажется, отвязался!.. Этот хор в последнее время не давал мне никакого покоя. Я не мог приняться за какую-либо другую вещь. Привычки такой не имею. Если я принялся за что-нибудь, я уже не могу всецело отдаться другому делу, ибо первое, пока не выполнено, не даёт мне покоя. Впрочем, у всякого осла свои капризы, а потому не будем об этом распространяться. Сейчас у меня мечта: продать этот хор („Кыӵе шулдыр“ на сл. М. Петрова) и радиокомитету, и филармонии. Я бы смог и сапоги выкупить от сапожника, которому отдал заготовки ещё в начале лета, и ещё кое-что сделать, как-то: расплатиться за квартиру и с Греховодовым» (запись от 17 сентября 1947 г.).

Герман знакомится с поэтом Гаем Сабитовым. Он очень рад этому. Чтобы писать песни, ему нужны хорошие стихи. Репертуар хора радио составляли народные песни в обработке Васильева-Буглая, Греховодова, Молотковой и др., требовался новый репертуар, а где его взять, если нет хороших текстов?

В дневнике он записывает:

«Утром, зайдя в радиокомитет, открыл, что наш маленький Сабитов – поэт, и что он может снабжать меня своим товаром. Тоже хорошо! У Дунаевского – Лебедев-Кумач, у Соловьева-Седого – Фатьянов, а у Корепанова – Сабитов! Не так ли дружище? Ха-ха! Совсем в люди начинаешь выходить!» (запись от 17 сентября 1947 г.)

И первой песней, написанной на стихи молодого поэта и нового друга, становится песня «Тупаса улон понна» («За светлый мир»). Память о войне ещё жива, и песня посвящена ей:

Мы клянёмся покоя не знать,

Мир надёжно сберечь.

Никому не позволим опять

Пламя смерти разжечь.

(перевод Я. Серпина)

Сотрудничество оказалось удачным, и вскоре Герман пишет ещё одну песню на стихи Гая Сабитова: «Паймод, эке!» («Чудак рыбак»). Шуточная песня быстро завоевала популярность, перекочевала в репертуар ансамбля «Италмас» и исполнялась на его концертах много десятилетий с неизменным успехом.

На личном фронте тоже дела идут хорошо. Герман не просто влюблён, он – любит всей душой, и неимоверно счастлив.

«До чего же я долго не брался за перо: даже ручку потерял. Пришлось, подобно вору, залезть в Витин старинный портфель и вытащить его ученическую, много испытавшую в ученических руках, ручку. А это называется покушением на чужую собственность. Впрочем, в данном случае это простительно. Весьма. Ведь я столько времени не писал дневник! С 17 сентября бедная тетрадка лежала на самом дне комодного ящика, на самом низу двухпудовой кипы исписанной мною в детстве бумаги. Бедная ты, да несчастная! Дай-ка я тебя приголублю да приласкаю, поговорю с тобою по-дружески.

Знаешь ли ты, что такое любовь? Нет? Тогда ты счастлива. Ты не волнуешься, не переживаешь, ты спокойна. Ты не мечешься, тебя не преследует чувство этакой, знаешь, неудовлетворённости. Ты не мучаешься, не проклинаешь.

Я был когда-то влюблён! Это было в дни далёкой, золотой юности. Боже мой, как далеки те дни, солнечные, безмятежные, окутанные романтикой дни! Невинные души, чистые, без пятнышка! Жизнь казалась широкой, солнечной, бесконечной… И я любил. Но «это было давно и неправда», как сказал некий поэт. Я думал (признаюсь, грешник) что никогда-никогда не вернутся те дни.

Они вернулись, и я в плену. В сладком, блаженном плену! Я влюблён, как некогда в юности.

Ура! О горе! Ура!

И её зовут Люськой, и она маленькая (кнопка), и она хорошая и замечательная. Если бы я был писателем, я бы обязательно написал роман. Но сейчас я не могу писать. Мне хочется сказать ей что-нибудь приятное, хочется порадовать её, сделать ей какой-нибудь подарок, – осчастливить любыми способами. Да здравствует любовь!» (Запись от 2 октября 1947 года).

«Сегодня мне в голову пришла удивительная мелодия. Простая и нежная, в духе итальянской, неаполитанской песенки. И тут же навернулись и слова. Вот они:

Как хорошо нам с тобою вдвоём под луною,

Нежный твой голос так ласков и мил для меня

Девушка милая, радость моя, ты со мною!

Счастьем дышит ночная вокруг тишина!

Сердце трепещет при виде тебя, дорогая!

Сердце трепещет, и сам я от счастья не свой.