«Мой приезд совпал с освобождением, точнее с отъездом с этого острова сурового режима и возвращением на Соловки двенадцати заключенных. Все эти освобожденные уже были полутрупами. […] Среди освобожденных была одна психически больная, Юлия Николаевна Д., получившая степень доктора исторических и филологических наук в Сорбонне, бывшая фрейлина императрицы. Одно время она была председателем Дома ученых в Ленинграде. Вскоре после казни Лазаревского и Таганцева[31] ее отправили на Соловки, где она работала в Музее при Соловецком обществе краеведения. Затем ее послали на остров Анзер, где она работала прачкой. Там я нашел ее на грани психического расстройства. Мне удалось вытащить ее из этого ада как психически больную. Это было нелегко, поскольку на Соловках не было психиатра, а начальство считало всех психически больных симулянтами. Их сажали в карцер или отправляли на Секирную гору, самый страшный карцер на Соловках, где они умирали»[32].
Дмитрий Лихачёв (1906–1999) – будущий член Академии наук, осужденный вместе с Андреевым, – был помещен на Соловки с 1928 по 1931 год. Если биографические данные о Юлии Данзас взяты у Бурмана, на которого он ссылается, то портрет ее основан на личных впечатлениях:
«Писать о Ю. Н. Данзас как-то особенно трудно. Она была сложным человеком, и не в том смысле, который вкладывается в это понятие сейчас (т. е. „не очень хороший“), а в смысле буквальном: ее душевная жизнь была под покровом нескольких культурных наслоений. С одной стороны, аристократическое происхождение и положение статс-фрейлины императрицы Александры Фёдоровны. С другой – доктор Сорбонны, автор исследований по религиозным вопросам. С одной стороны, постоянно взыскующая истины, мятущийся религиозный мыслитель, а с другой – крайне нетерпимая католичка, как бы познавшая всю истину, в спорах с православными или с католиками других направлений, готовая даже на Соловках с некоторым высокомерием относиться к страданиям многочисленного православного духовенства, даже писать в лагерной прессе о существовании инквизиции в православной церкви, тем самым фактически помогая антирелигиозной пропаганде. С одной стороны, изысканно воспитанная, а с другой – постоянно вступавшая в конфликты с соседями и одновременно находившая общий язык с Горьким. […] Я помню ее немощной пожилой женщиной, ходившей на работу с посохом в черном, деревенского покроя полушубке. […] На Соловках за работой над газетами она постоянно тихонько напевала себе под нос католические молитвы, но при этом не выпускала изо рта самокрутку, вставленную в длинный мундштук. […] Она все могла, все стоически переносила. Никто не ведает, сколько она знала, сколько помнила интересных людей, но живого непосредственного обаяния, столь необходимого для общения с молодежью на Соловках, у нее не было. […] Железный, но замкнутый характер Ю. Н. Данзас по-своему вызывал восхищение»[33].
Имеется еще одно свидетельство – писателя Бориса Ширяева[34], который показывает Юлию Данзас несколько романтично и не совсем точно. Он не имел возможности с ней поговорить и передает то, что ему рассказывали заключенные, входившие в состав театральной труппы лагеря, в которой он участвовал. Посвященная Юлии глава называется «Фрейлина трех императорских высочеств» (что уже неверно), она не появляется там под своим именем, а называется «баронессой», «старой святошей» (так ее прозвали заключенные), «старой дамой» (так ее называл Ширяев, который также именует свою героиню «баронессой»), носящей «всем известное в России имя». Однако местами портрет выглядит достоверным:
«Нарастающее духовное влияние баронессы чувствовалось в ее камере все сильнее и сильнее. Это великое таинство пробуждения человека совершалось без насилия и громких слов. Вероятно, и сама баронесса не понимала той роли, которую ей назначено было выполнить в камере каторжного общежития. Она делала и говорила „что надо“, так, как делала это всю жизнь. Простота и отсутствие дидактики ее слов и действия и были главной силой ее воздействия на окружающих»[35].
Когда во время эпидемии никто не хотел добровольно ухаживать за тифозными больными, «баронесса» вызвалась сама, сказав, что она «работала три года хирургической сестрой в царскосельском лазарете» (чего на самом деле не было), и ее примеру последовали несколько женщин (но «среди них не было ни одной из „обособленного“ кружка, хотя в нем много говорили и о христианстве, и о своей религиозности»). «Баронесса» работала днем и ночью, работала так же тихо, мерно и спокойно, как носила кирпичи и мыла пол женбарака. С такою же методичностью и аккуратностью, как, вероятно, она несла свои дежурства при императрицах. Затем автор придумал романтический конец – «баронесса» заразилась тифом и умерла, до самого своего конца помогая другим: «Господь призывает меня к Себе, но два-три дня я еще смогу служить Ему. […] Они стояли друг против друга. Аристократка и коммунистка [начальница санитарного отдела лагеря]. Девственница и страстная, нераскаянная Магдалина»[36].
Бурман рассказал о случае с проституткой по прозвищу Смык, больной туберкулезом и отъявленной богохульницей, которую Юлии удалось подготовить к смерти, хотя она сама была слаба[37].
В конце сентября 1931 г. Юлию Данзас перевели на «материк», на ст. Медвежья Гора, в отдел статистики управления строительством Беломорско-Балтийского канала, – «обман[а], который стоил 300 000 человеческих жизней»[38]. Ее поселили в бараке с единственным окном, где теснились 400 заключенных; из них три четверти составляли уличные женщины.
Ходатайство Горького. Освобождение
Горький посетил Соловецкий лагерь в июне 1929 г. в ходе советской операции контрпропаганды, последовавшей за свидетельствами беглецов с Соловков – Созерко Мальсагова и Юрия Безсонова. Он с удивлением встретил там Юлию Данзас. Эта встреча была описана Андреевым еще в одной статье:
«При мне произошла следующая сцена. Горький прибыл в музей Соловецкого общества краеведения (СОК). Среди заключенных-сотрудников музея он с удивлением увидел Юлию Николаевну Данзас. Бывшая фрейлина императрицы, доктор истории Сорбонны, Юлия Николаевна какое-то время была председателем отделения Дома ученых на Таврической улице в Петрограде (после казни прежнего председателя этого отделения, академика Лазаревского). Известно, что Горький был заведующим Дома ученых и КУБУ (Комиссии по улучшению быта ученых). Он хорошо лично знал Ю. Н. Данзас.
– Юлия Николаевна! Вы здесь?
– Да, я здесь!
– На сколько лет?
– Пожизненно.
– Не может быть. Юридически максимум – десять лет (в 1929 г. в СССР еще не было приговоров на 25 лет).
– Так написано в моей карточке – пожизненно.
– Не может быть! Принесите ее карточку, – потребовал он у представителя администрации. Принесли карточку. Там действительно было написано „Пожизненно“, причем большими буквами и подчеркнуто.
– Это какое-то недоразумение, – сказал Горький смущенно. – Я выясню!
Он что-то записал в своем блокноте, пожал ей руку, пообещал помочь.
На следующий день, то есть еще даже до отъезда Горького, Ю. Н. Данзас срочно „исключили“ из музея и отослали на дисциплинарный остров Анзер. Прачкой!»[39].
Если подлинность этого диалога нам представляется сомнительной, то ходатайство Горького было вполне реальным, а удивление – вполне искренним, так как в 1925 г. он спрашивал у своей жены Екатерины Пешковой:
