– А ну марш отсюда! – сердится мама.

Танька только этого и ждет. Убежала смотреть мультики. Довольная!

На десятом противне мы с папой начинаем скучать, и чтобы как-то развлечься, решаем налепить пельменей с сюрпризом, в один кружок комочек теста закатаем, в другой – две копейки. Кому-то они попадутся на зуб? Обычно, все «сюрпризы» мне доставались.

Уже кипит кастрюля на плите, распространяя по дому запах лаврушки и душистого перца. Один за другим всплывают кверху брюхом пельмени. Толкаются, кувыркаются, бурлят.

Пока Танька в наказание моет грязную посуду, а мама на глазок разводит в блюдце уксус, папа вытаскивает последние противни на балкон – замораживаться.

Весь остаток дня нашими пельменями будут лакомиться синички. Выскочит папа утром за новой порцией, а половины уже и нет. Ну и ладно. Мы еще настряпаем.

Здесь был Петя

В детском саду воспитательница говорила нам:

– Ленинград – это город-герой, и люди, выжившие девятьсот дней без хлеба – герои. Вы им в подметки даже не годитесь. Маленькие свиньи! Особенно ты, Хабибуллина! Зачем ты опять молоко разлила? В Ленинграде бы тебя за это расстреляли!

И вот после такой пламенной речи я прихожу домой и слышу радостную новость от мамы: мы едем в Ленинград. Я прорыдала всю ночь. В шесть лет не больно-то охота погибнуть от рук героя с автоматом лишь за то, что ты терпеть не можешь молочные пенки.

В Ленинграде мы остановились у маминой двоюродной сестры тети Оли и ее мужа, бравого военного дяди Саши. Никто не мог понять, почему я отказываюсь завтракать, обедать и ужинать. На все просьбы «скушать хотя бы яблочко» я упрямо мотала головой и косилась на дядисашин пистолет, торчавший из кобуры.

Им ведь было невдомек, что я и вправду ем, как поросенок – весь стол в крошках.

К третьему дню вынужденной голодовки я уже едва держусь на ногах, и родственники силой тащат меня в столовую. Вхожу и мама дорогая, что я вижу!

Неужели это и есть те самые блокадники-ленинградцы? Повсюду валяются огрызки и объедки. Уборщицы тарелками вываливают остатки каши с курицей в мусорное ведро, а какие-то мальчишки пинают под столом булку. У меня гора падает с плеч – нормальные люди! И на радостях я наворчиваю две порции картофельного пюре с котлетой.

Что еще запомнилось в Ленинграде? Нева. Глядя в мутные бушующие волны, я гадала: если туда прыгнуть, сколько человек с набережной бросится меня спасать?

Словно прочитав мои мысли, мама покрепче взяла меня за руку.

Помню надпись, нацарапанную гвоздем в Екатерининском дворце: «Здесь был Петя из Глазова», и знаменитую обувную фабрику «Скороход». Мама купила папе белые фирменные кроссовки на липучках, увидев которые, я чуть не лопнула от зависти.

Дождалась, пока все уйдут из дома, и стала их примерять. Зачем взрослым сказочные башмаки-скороходы? Детям они нужней! Но кроссовки и не думали нести меня на край света со скоростью 300 км в час, а лишь тихонечко поскрипывали подошвами.

Так что в фабрике «Скороход» я разочаровалась. Решила – гады, брак подсунули!

Недостающий ингредиент

Было мне пять лет. Захотелось чаю.

Родителей дома нет. Не беда. Сто раз видела, как они это делают. Наливаешь в кружку воду из чайника, из другого чайничка – поменьше, льешь заварку и кладешь сахар.

Только с сахаром вышла загвоздка.

Кладу три ложки, пробую – не сладко. Кладу еще две, снова не то.

Что, думаю, за напасть? Всегда мне папа три ложки в чай накладывает. Может, сахар в магазине продали неправильный? Лизнула – сахар как сахар. Сладкий. А чай – нет.

На всякий случай бухнула еще пять ложек – не сладкий чай и все тут! Реву.

Вывалила в кружку всю сахарницу. Толку никакого.

Тут как раз родители с работы вернулись. Видят – дочь сидит на полу в слезах.

Рядом стоит кружка, до краев наполненная мокрым сахаром.

– Папа, – жалуюсь, – у меня чай заколдованный! – Вон, сколько в нем сахару, а не сладко.

– Эх, ты, дуреха! – смеется отец. – А размешивать кто за тебя будет?

Ах вот оно что! И как это я сразу не догадалась?

В другой раз решила испечь пирог к маминому приходу.

Делов-то! Берешь муку, сахар, яйца, месишь тесто. Как поднимется, ставишь его в печь. Мама печет эти пироги каждые выходные, невелика премудрость. Я так тоже могу!

Замесила. Жду. Час жду. Другой жду. Не поднимается тесто.

Наверно, яиц маловато. Или муки. Высыпала еще полпачки. Получилось густо. Налила воды. Теперь жидко слишком. Снова мешу. Весь стол и стены тестом заляпаны.

Тут и мама с работы пришла. Увидела кухню, ахнула.

– Мама, – кричу. – У нас мука, кажется, испортилась. Тесто не поднимается!

– А ты дрожжи-то добавляла? – спрашивает мама.

Дрожжи? Какие еще дрожжи? Я думала, их только в самогон кладут.

Самогонщики

Ребенком я наивно полагала, что самогон варят из сахара и дрожжей.

Оказалось, гнать его можно из чего угодно. Из картошки, риса, забродившего варенья, пшеничных зерен, свеклы. Даже из пищевых отходов – лишь бы бродило.

Мой папа гнал самогон из томатной пасты, сиропа и прокисших компотов. Баба Дуся промышляла подушечками «дунькина радость» – из них она варила зелье на продажу.

Папа тоже продавал самогон, но в отличие от бабушки, не прочь был и сам употребить хмельной домашний напиток.

Дома у нас стояла огромная бутыль с брагой, в которой плавали ягоды вперемешку с дохлыми мухами. К горлышку бутыли была привязана черная резиновая перчатка.

Когда брагу только ставили, перчатка безжизненно свешивалась набок, но по мере брожения раздувалась все больше и больше и, наконец, вставала торчком, растопырив жирные пальцы-сардельки. Мне она напоминала фашистскую плавучую мину.

В школе нас учили, что самогон – это зло.

Я была пионеркой и посему грозилась сдать отца в милицию – и как продавца, и как главного потребителя огненной воды. Папа, узнав о моих планах, пришел в бешенство:

– Во-он из дома! – орал он, размахивая ремнем, – Павлик Морозов!

Однажды ночью я все же проколола перчатку булавкой. «Бомба» бабахнула так, что даже в соседней комнате обои покрылись красными вонючими ошметками. После этого бутыль с брагой перенесли в чулан, именуемый «тещиной комнатой» – от греха подальше.

Первые годы папа варил подпольный напиток на плите – в двойной кастрюльке, накрытой железной тарелкой с водой.

Вода в тарелке быстро нагревалась, и нужно было постоянно доливать холодную. Да еще парами спирта разило так, что приходилось каждые полчаса мыть пол и брызгать освежителем воздуха, чтобы соседи не учуяли и не настучали «куда следует».

Как-то мама послала меня к соседке за солью. Дверь открыла перепуганная тетя Галя с тряпкой в руках, а в нос мне шибануло таким до боли знакомым запахом карамельки, что я сразу догадалась, что там булькает в кастрюльке на плите, но виду не подала.

Позже папа приволок откуда-то алюминиевую флягу с мощным кипятильником внутри. Из фляги тянулись резиновые шланги и торчали клубки разноцветных проводков.

Шланги подключили к водопроводу и стали гнать зеленого змия с утра до ночи.

Время от времени папа «снимал пробу» – наливал самогонку в ложку и поджигал.

В одну из ночей учудил, откинул крышку кипящего агрегата и сунул голову внутрь – проверить, как идет процесс. С физикой у папы были явные нелады. Горячим паром его отбросило в коридор, и обожгло так, что он лишь чудом не угодил на больничную койку.

Ходил потом весь забинтованный, как мумия, рассказывал, как было дело:

– Я туда, а оно ка-ак да-аст! Шарах – и ничего не помню!

Когда повязку сняли, кожа на папином лице была похожа на шкурку молодого картофеля – гладкая, нежно-розовая, без единой морщинки.