Тем не менее в центре этой книги не стоит вопрос «Почему Европа?», который начиная с эпохи Просвещения регулярно поднимался учеными от Макса Вебера до Дэвида С. Ландеса, Михаэля Миттерауэра и Кеннета Померанца. Еще двадцать-тридцать лет назад всемирная история Европы Нового времени могла бы быть написана, следуя модели «особого европейского пути». Сегодня, освещая этот вопрос, исследователи пытаются сойти с колеи европейского (или «западного») самодовольства, снимая остроту проблемы «особого пути» с помощью приемов генерализации и релятивизации. «Существует много особых путей разных культурных пространств. Европейский – только один из них», – отмечал Михаэль Миттерауэр18. На фоне этой дискуссии XIX век заслуживает особого внимания уже по причине того, что сильная когорта историков, работающих в области сравнительных исследований, не считает социально-экономические различия между Европой и остальным миром раннего Нового времени настолько драматичными, как это было принято утверждать раньше. В результате проблема возникновения разрыва между бедными и богатыми регионами, то есть «мировых ножниц» или «великого расхождения» (great divergence), переместилась в область истории XIX века19. К изучению этой проблемы нам придется обратиться, однако она не образует лейтмотива всей книги. Если работать с историческим материалом, используя оптику, настроенную на рассмотрение исключительности, это изначально обрекает исследователя на поиск различий, а не сходств, существовавших между Европой и другими цивилизациями. С этим принципиально связана и опасность двух априорных положений: во-первых, презумпции контраста, отдающей преимущество различиям во всех их формах проявления, и, во-вторых, ее крайней противоположности, презумпции ойкумены, не опускающей своего взора ниже уровня условий общей «человеческой ситуации» (conditio humana). Мы считаем, что более целесообразно вовсе уйти от неплодотворной дихотомии «Запад – Остальной мир» и попытаться заново измерить дистанцию между «Европой» (рассматривая это понятие в историческом контексте) и другими частями мира, существующую в каждом отдельно взятом случае. Для проведения подобной операции необходимо работать с отдельными областями исторической реальности.

Данная книга состоит из трех разделов. Три главы первого раздела – «Подходы» – описывают предпосылки и задают общие параметры для всего последующего повествования. Их темы: саморефлексия, время и пространство. С целью предупредить впечатление, что глобальная история требует отказа от временных различий и следования «пространственному повороту» (spatial turn), время и пространство рассматриваются на равных правах в отдельных главах.

Во втором разделе книги, охватывающем восемь глав, открываются «Панорамы» отдельных областей исторической реальности, каждой из которых посвящена своя глава. Выражение «панорама» сигнализирует, что в предложенном здесь всемирном обзоре ставится цель избежать слишком крупных пробелов, хотя в нем и не делается педантичная попытка представить действительно все регионы мира.

В третьем разделе на место панорамного описания заступают «Темы» – семь глав с обсуждением избранных аспектов. Изложение в этих главах больше тяготеет к эссеистическому стилю, здесь преднамеренно многое опущено и выбраны лишь единичные примеры, особенно наглядно подтверждающие аргументы более общего плана. Если бы эти «темы» были развернуты во всей «панорамной» широте, то потребовался бы такой объем книги, на который не хватило бы ни сил у автора, ни терпения у читателей. Иными словами: если говорить о синтезе и анализе – двух методах исследования и описания, между которыми не существует непримиримых противоречий, – то в третьем разделе книги центр тяжести смещается от первого ко второму.

Количество и объем примечаний в книге пришлось ограничить. В список литературы вошли только публикации, упомянутые в ссылках. Поэтому он не призван служить библиографией, содержащей стандартный набор литературы по рассматриваемым темам, и даже не отражает действительного объема всего использованного при подготовке книги материала. Например, из огромного числа замечательных журнальных публикаций здесь упомянуты лишь очень немногие. При всем этом автор с горечью осознает и ограниченность своих языковых возможностей20.

Главы книги образуют связное целое, однако их можно читать и по отдельности. Ради того, чтобы сделать каждую главу более полной и завершенной, допущены некоторые небольшие пересечения и повторы. Независимо от того, с какой части или главы было начато чтение, читатель всегда сможет найти запасный выход.

Что знаменует собой XIX столетие для современности? Как представляют его себе те, кто, не будучи историками, не исследуют его профессионально? Подход к эпохе с самого начала задается репрезентациями, в которых она предстает перед потомками. При этом не следует ограничиваться размышлениями лишь о нашем «образе» XIX века, о том, каким мы хотели бы его видеть, как его конструировать. Подобные конструкции не вполне произвольны и не являются непосредственным результатом современных пристрастий и интересов. Сегодняшнее восприятие XIX столетия все еще несет на себе сильный отпечаток характерного именно для той эпохи самонаблюдения. Ее рефлексивность, и прежде всего тот новый мир средств массовой коммуникации, который она создала, продолжает определять и наш взгляд на нее, причем в несравненно большей степени, чем это можно было бы сказать о какой-либо из более ранних эпох.

Лишь недавно XIX век, отделившись от современности полным календарным столетием, оказался за горизонтом персональных воспоминаний, не позднее июня 2006 года, когда в одном из австралийских зоопарков простилась с жизнью черепаха Харриет, еще в 1835 году познакомившаяся на Галапагосских островах с молодым Чарльзом Дарвином21. В живых не осталось никого, кто помнит китайское восстание «боксеров» (Ихэтуаньское восстание) лета 1900 года, Англо-бурскую войну 1899–1902 годов в Южной Африке или торжественные погребения Джузеппе Верди и королевы Виктории, скончавшихся в конце января 1901 года. Даже о торжественной похоронной процессии японского императора Мэйдзи в сентябре 1912 года и о настроениях августа 1914-го, когда началась Первая мировая война, не услышать больше воспоминаний живых очевидцев. В ноябре 2007 года покинул этот мир предпоследний британский пассажир, спасшийся при крушении «Титаника» 14 апреля 1912 года (в тот момент еще младенец22), а в мае 2008‑го умер последний немецкий ветеран Первой мировой войны23. Воспоминания о XIX веке больше не относятся к разряду живой личной памяти, перейдя в разряд медийно транслируемой информации и следов, требующих прочтения. Следы обнаруживаются в научных и популярных книгах по истории, в собраниях исторических музеев, на страницах романов, живописных холстах и старых фотографиях, в звуках музыки, во внешнем облике городов и ландшафтов. XIX столетие больше не предмет активного воспоминания, но лишь объект репрезентаций, и это объединяет его с предыдущими эпохами. Однако в истории репрезентации культурной жизни оно все-таки занимает совершенно особое место, делающее его несравнимым даже с ближайшим к нему XVIII веком. Формы и институты такой репрезентации в большинстве своем – изобретения самого XIX столетия: это музей, государственный архив, национальная библиотека, фотография, научная социальная статистика, кинематограф. XIX век был одновременно эпохой организованной памяти и интенсивного самонаблюдения.