Девочки из соседних комнат стали часто забегать к Ларе и просить, чтобы она нарисовала в их дневниках или письмах какого-нибудь ангела, единорога, эльфа или страшного орка. Уроки рисования не прошли даром – новое умение спасло Лару от дальнейшего падения в касту лузеров. Даже Наташа перестала её задевать, а Лиза беспрестанно вилась возле неё, как мотылёк около загоревшейся в темноте лампы.
У Лары появилась возможность изучить интернат подробнее. Раньше она опасалась выходить далеко за пределы девичьего крыла. Теперь же её вылазки стали происходить чаще и уводили всё дальше от комнаты «33». Так она добралась до котельной и познакомилась с дядей Колей, местным кочегаром, которого все дети, даже шестнадцатилетние переростки, боялись. Имя кочегара напомнило ей о Кольке, о судьбе которого она ничего не знала. Бабушка рассказывала как-то, что весь мир домовых ограничен пределами дома, где им посчастливилось поселиться. А за этими границами меркло всё: свет, предметы и какие-либо смыслы. Если дом по каким-то причинам оказывался заброшенным и домовому не удавалось переехать с бывшими хозяевами на новое место, то он просто угасал и исчезал из мира яви. Вспоминая бабушку, Пашку, Кольку, Бодю и Зора, Лара тихо плакала по ночам, особенно остро чувствуя своё одиночество и беспомощность.
Дядя Коля был исполинского роста мужчиной, хотя и непропорционально худым. Кроме того, у него отсутствовал один глаз, а через всё лицо, от левой брови и до правой скулы, тянулся ужасный шрам. Никто никогда не слышал, чтобы он говорил. Из-за этого все считали его немым. Он никогда не причинял вреда детям, не махал руками и не топал ногами со ступнями пятидесятого размера, но, тем не менее, дети старались держаться подальше от него и от кочегарки.
Лару он ничуть не пугал. Она видела больше, чем остальные. За всеми этими немыслимыми для человека габаритами, за шрамами, за одноглазым хмурым лицом таилась добрая, почти по-детски наивная душа, напрочь лишённая обид, гордыни и злобы. Тяготило эту душу только одно – какая-то неутолимая боль от давней утраты и некий долг, возложенный на плечи этого человека судьбой.
Первый раз Лара оказалась в котельной в январе, сразу после старого Нового года. За стенами интерната стоял трескучий мороз. По комнатам гуляли коварные сквозняки, так что медицинский стационар пришлось оборудовать дополнительно ещё пятью койками, чтобы вместить всех слёгших с температурой и кашлем детей. Уроки пришлось отменить и ввести на территории жилых корпусов что-то вроде негласного карантина. В стационаре оказались и все три Ларины соседки, так что она скучала в одиночестве, укутавшись в тощее одеяло. После ужина она не вернулась в своё крыло, а спустилась в подвальное помещение, дверь в которое оказалась заманчиво приоткрытой. Там она и обнаружила жаркую кочегарку и страшного, с запачканным сажей лицом дядю Колю.
– Здравствуйте, – сказала Лара, внезапно появившись перед великаном из темноты.
Тот вздрогнул, окинул её внимательным взглядом и, ничего не ответив, продолжил подбрасывать в топку чёрный от влаги уголь.
– Можно, я посижу у вас немного? – продолжила девочка, сделав ещё один неуверенный шаг вперёд. – В корпусах скучно и холодно. Все болеют.
Мужчина продолжал молчать, будто и забыл уже о присутствии Лары.
– Меня Лара зовут, – решила она представиться.
После этих слов мужчина замер, снова посмотрел на неё, но в этот раз как-то иначе, словно пытался узнать в ней знакомого человека. Потом отложил лопату, ушёл в дальний угол кочегарки, откуда появился уже со стулом в руке. Протерев его полотенцем, мужчина поставил стул у стены напротив открытой топки и неожиданно произнёс:
– Хочешь смотреть на огонь?
Лара была удивлена. Она, как и другие дети, тоже полагала, что дядя Коля немой. А оказывается, вон оно как – говорит. С его стороны это был, видимо, какой-то особый порыв доверия, причины которого оказались для девочки пока непонятны.
– Да, – кивнула Лара и села на предложенное ей место.
Из приоткрытой дверки котла пыхало жаром. Оранжево-белые языки пламени громко гудели, выстреливая время от времени искрами, которые тут же, не успев долететь до пола, таяли. Ларе снова вспомнился бабушкин дом стылой зимой, когда они затапливали печку и садились возле неё – Лара, бабушка, Бодя и кот Пашка. Бодя больше всех любила смотреть на пламя, думая о чём-то своём и потряхивая мордой, как бы говоря «нет-нет» каким-то особенно неприятным мыслям.
– Зови меня дядя Коля, – снова заговорил мужчина.
С того морозного январского дня Лара приходила в кочегарку почти каждый вечер, всё реже и реже бывая у Сергея Вадимовича. С дядей Колей они пили чай, иногда он даже нареза́л узенькими полосками вафельный торт, на синей коробке которого было написано: «Полярный». Его сливочный вкус запомнился Ларе на всю жизнь.
Хотя дядя Коля и не был особенно говорлив, всё же за четыре месяца их знакомства успел поведать девочке много чего интересного – и о своей жизни, и о том, что ему больше всего хочется и о чём мечтает. Оказалось, что страшный шрам на лице достался ему ещё со времён афганской войны. Пожалуй, он никогда и не стал бы рассказывать Ларе в таких подробностях о той жуткой поре, если бы это не было тесно связано с другой трагической историей из своей жизни, касающейся его дочери.
– Её тоже Ларисой звали, – говорил он. – Надеюсь, что и зовут. Когда я оказался в афганском плену, а потом все наши вернулись домой, то обо мне позабыли. Сначала посчитали пропавшим без вести, а через полтора года и вовсе похоронили. Даже плиту надгробную установили на кладбище – собственными глазами видел. Супруга моя, царство ей небесное, как могла, старалась держаться – с утра до ночи на двух работах пахала. Но через пару лет и сломалась. Ларочке тогда исполнилось девять, почти как тебе сейчас. Славный ребёнок. Очень сообразительной всегда была. Мы с Мариной рано поженились-то – мне восемнадцать было, а она на год меня младше. В армию в двадцать пять призвали, успел на дочку полюбоваться. В четыре года она сама научилась читать, в библиотеку ходила, из-за стойки, где выдавали книги, её и видать-то не было. А Марина моя сильно стала к бутылке прикладываться. Ну а там, само собой, появились проблемы на работе. Лариса-то, кроме того, что умничка большая, впечатлительной чересчур росла. Это и на ней сильно сказалось. Домашние заботы непосильным грузом легли на её детские плечи, стали занимать всё время и все силы. На учёбу их уже не хватало. Преподаватели забили тревогу, привлекли службу опеки. А та, не долго думая, забрала дочку у Марины и отправила в интернат. Супруга из-за этого в конец потеряла себя. Прожила кое-как ещё год – и… Ну… Не стало её, в общем. Лежит теперь рядом с моей пустой могилкой. К тому времени мне с божьей помощью удалось освободиться из плена. Путь из Афганистана в Россию был долгим, много горя хлебнул и много чего повидал в дороге. Но всё же живым добрался. Дом встретил меня худой крышей, разбитыми окнами и полным запустением. От соседей узнал, что и как было все эти последние годы. Но те знали о произошедшем только в общих чертах – самим тогда жилось тяжело, не было до других никакого дела. Помыкался я по инстанциям, думал, что смогу узнать, как мне дочку найти. Но шарахалось от меня начальство, как от чумного. То ли правда не знали они ничего, то ли не хотели, чтобы я встретился с дочкой. Так-то… Полгода таскался по кабинетам, но толку ни от кого так и не добился. Замыслил пойти своим путём – решил объездить и обойти все детские дома и интернаты в нашей стране – от Калининграда и до самого Дальнего Востока. Когда удавалось подхалтурить, передвигался на автобусах и на поездах, но большей частью приходилось ловить попутки или идти пешком. И сил, ты знаешь, поначалу столько во мне было – до луны, казалось, доберусь, если потребуется. Мечтал, что вот найду свою девочку – и заживём мы с ней счастливо и богато душа в душу. Работать стану за четверых, выучу её, выведу в люди и потом до самой смерти гордиться ей буду… Да… Семь лет так вот бродил и грезил. Пока в конце концов не оказался вот здесь. Тут и остановился. Не потому что устал, а потому что понял, что Ларисе моей совсем скоро исполнится восемнадцать, и в странствиях моих по детским домам уже нет никакого смысла. Взрослая она уже, может, даже замуж успела выйти, получила положенную квартиру. Что я такой-то к ней завалюсь? Здравствуй, скажу, я твой папа, помнишь ли ты меня, доча… Но мне бы хоть одним глазком на неё взглянуть, убедиться в том, что всё у неё хорошо. А ведь должно быть именно так – хорошо. Она же умница. Такая не пропадёт. Ведь даже мне, дураку, удавалось всё время выжить и не сдаваться. А уж она-то… Она непременно должна быть счастливой. Только бы увидеть хоть на минутку…
