– Разве не должны мы исцелять тела и души, и разве мы отказываем тем, кто приходит к нам за лечением?

– Не все болезни тела можно исцелить, тебе ли не знать.

Я опустила голову, на глаза навернулись слезы. Неделю назад в лучший мир ушла послушница Марта.

«Не жилица», – говорили про нее с самого начала. Родители отдали ее храму не то в надежде на излечение, не то, чтобы не видеть, как угасает их дитя. Ни магия, ни молитвы не сумели ее спасти, хоть и подарили ей восемь лет жизни – ровно половину от всего отведенного богами срока.

Мы попали в храм в один день, и я любила ее как младшую сестренку. Прошла всего лишь неделя, и, несмотря на путешествие и новую обстановку – а может, благодаря им, – утрата была еще свежа.

Матушка Епифания вздохнула.

– Не все души можно спасти. Особенно, если человек сам отвергает спасение. Мы не отказываем тем, кто приходит к нам за исцелением, это правда, но разве Дитрих просил исцеления? Ведь он оттолкнул тебя?

– Откуда вы… – Я осеклась, сообразив, что она имеет в виду не физическое действие.

– Дитрих – некромант. Было бы странно, если бы он склонился перед светлой сестрой.

– Не передо мной, но перед Фейнритом.

– Разве тот, кто сам отдал свою душу Алайрусу, способен благоговеть перед Фейнритом?

– Он говорил, что не выбирал… В самом деле, боги даруют силу не спрашивая. Как мне. Как вам.

Боги могут не дать силу наследнику знатного рода и наделить ей крестьянина из глухой деревни. Для знати существовали наставники, школы, университеты. Чернь же, столкнувшись с силой, которую не понимала и не могла укротить, часто становилась причиной многих бед. Не просто так служители и служительницы Фейнрита, странствуя по миру, не только лечили и учили, но и искали одаренных детей, собирая их в обителях.

Впрочем, некромант не походил на простолюдина. Не удивлюсь, если за его спиной поколения и поколения знатного рода.

Лицо матушки посуровело, и я сжалась, как всегда, когда чувствовала ее недовольство.

– Мы выбираем всегда. Каждый шаг, каждый миг. Когда Дитрих узнал, что стал средоточием греха, он мог выбрать. Нести зло в себе, преумножая его, или покаяться и очиститься.

«Покаяться в том, что не согласился стать рабом, покорным големом?» – словно наяву услышала я звенящий от ярости голос.

В детстве вокруг меня хватало очищенных – магов, решивших отказаться от некромантии. Особый обряд блокировал им черную силу, а вместе с ней – изрядную часть магии, заодно делая их нечувствительными к чужим заклинаниям. Очищенные считались хорошими слугами: послушными и нетребовательными. Их магия – те крохи, что от нее остались, – создавала свет, тепло, поддерживала чистоту, да и на кухне в хороших домах от них было много пользы.

Потом я забыла о них – каждодневный труд был частью послушания, и слуг в обители не водилось. Я снова увидела очищенных, лишь вернувшись в столицу. Увидела и испугалась – их лица не выражали ничего, так мог бы смотреть восставший труп. Их голоса были тихи и бесцветны, да и откуда возьмутся эмоции у того, кто не имеет собственных желаний?

Но если выбор между…

Додумать я не успела – дверь распахнулась, незнакомая сестра воскликнула:

– Матушка!

– Виктория… – Услышь я такой тон, испарилась бы немедленно, но сестра, кажется, ничего не заметила.

– Демоны прорвались над Эзенфелсом! – выпалила она. – Говорят, на пять лиг вокруг замка никого живого не осталось!

Я охнула, матушка осенила себя священным знамением.

– Замок? – спросила она.

– Устоял. И сестры обители успели укрыться.

Демоны то и дело вселялись в мертвых – из-за этого любого покойника следовало возложить на погребальный костер до конца дня. Демоны смущали разум живых, и горе тому, кто поддастся соблазну, – он лишится собственной воли, став марионеткой зла. Иногда же демоны прорывали саму ткань мира, каждый раз собирая кровавую жатву.

– Значит, наша помощь не понадобится. А тебе, вместо того чтобы сплетничать, пристало бы молиться за упокой.

Как она может быть такой сдержанной? Ведь совсем недавно пал Салфилд…

– Простите, матушка, – потупилась сестра.

– Ступай.

Матушка Епифания снова повернулась ко мне.

– В моей юности разрывы открывались раз в несколько лет, и каждый считался катастрофой. Этот – третий за год, и его уже почти не удостоили вниманием. Порой мне кажется, что в самом деле настают последние времена. Впрочем, на все воля Его. – Матушка снова осенила себя священным знамением, и я повторила вслед за ней. Она продолжила: – Если говорить о сострадании и милосердии – те, кто погиб под Эзенфелсом без покаяния, куда больше заслуживают их, чем некромант. Приспешник Алайруса, наславшего на нас эту напасть.

– Но Дитрих не мог создать разрыв из темницы!

– Какая разница, он или другой? Или, думаешь, на его руках нет крови? На руках человека, чья сила питается смертью? – Лицо матушки стало холодным и отстраненным, голос зазвучал торжественно и сильно. – Если говорить о сострадании и милосердии, самое милосердное, что можно сделать, – пресечь его земные дела, не позволяя грешить дальше. И провести через огонь, чтобы душа очистилась, вернувшись к Фейнриту.

Я содрогнулась – но не трепет перед волей служительницы божьей был тому причиной. Легко говорить об очистительном костре для некроманта. Но лишь до того, как заглянула ему в глаза.

Да что со мной? Неужели матушка права, и зло соблазняет меня, лишая способности мыслить здраво и беспристрастно?

– Почему его пытали?

Зачем мне это знать? Боги не посылают испытаний сверх того, что мы можем вынести, так? Некромант это заслужил?

Матушка Епифания грустно улыбнулась.

– Полагаешь, я не понимаю, о чем ты думаешь? Мы, служители света, пытали узника, так чем мы лучше него?

Я смутилась под ее проницательным взглядом.

– Да… Простите мои сомнения.

– Они говорят о чистоте твоей души. Но, девочка моя, пора тебе взрослеть.

Я вопросительно посмотрела на нее.

– Добро должно быть сильным. Да, допрос с пристрастием выглядит злом, но это не так. Если душа столь погрязла в грехе, что не видит света, приходится использовать средства тьмы.

– Я не понимаю вас, матушка.

– Дитрих не явился из самой преисподней. Кто-то его учил. Этого кого-то тоже надо найти. Возможно, это тот самый человек, что разорвал ткань мира над Эзенфелсом. Но некромант не назовет своих учителей по доброй воле.

Вот, значит, что он имел в виду, говоря «растрогаюсь и разболтаюсь», – имена, которые мог назвать, исповедуясь. Наставник. Может быть, родичи – ведь в самом деле, не взялся же он из ниоткуда.

– Нельзя разить зло, не запачкав манжеты в крови, – продолжала матушка Епифания. – Благая цель оправдывает любые средства.

Любые ли? Нет, не стану думать об этом. Я ничего не знаю о жизни. Наверное, они правы, а я… Нет, если я углублюсь в раздумья, запутаюсь окончательно.

Но все же в голове продолжали тесниться вопросы, не давали покоя, рвались на язык, и я выбрала самый безобидный:

– Так он не назвал учителя?

Матушка пожала плечами.

– Я не знаю. Об этом тебе стоило бы спросить инквизиторов. Думаю, делом некроманта занимался сам Первый брат. Хочешь, я договорюсь об аудиенции?

Я замотала головой.

– Правильно опасаешься, – сказала матушка.

На самом деле, не страх перед братьями останавливал меня. Я хотела бы забыть. Забыть этого человека с любопытным и насмешливым взглядом. Какая мне разница, кто его учил? Искать и карать зло – забота братьев, моя – нести в мир не кару, но свет. Каждому свое, в том числе и некроманту. И хорошо, что боги даровали людям способность забывать.

– Я не столь сурова, как братья, и дам тебе возможность меня переубедить. Боюсь, правда, что на самом деле это ты убедишься в моей правоте.

– Что вы хотите, чтобы я… Что я должна сделать?

– Грешника к очистительному костру провожает светлая жрица.