Черный выпустил меня так же неожиданно, как схватил, и я едва удержала равновесие. Отступила к двери, паника захлестывала разум. Бежать! Из этого каменного мешка, что вместе с силой тянет из меня, кажется, и саму жизнь. От этого жуткого черного, способного лишь посмеяться над последним таинством.

Нет. Мой долг, долг жрицы пресветлого Фейнрита – заботиться о душах, которые еще можно спасти. Этот человек – воплощение зла, но Господь в милосердии своем способен принять и эту душу.

Этот человек страдает от боли, и жар мутит его разум. Значит, я должна быть разумной за двоих.

– Здесь есть воздуховоды, иначе ни один узник не протянул бы и суток, – усмехнулся черный. – А где есть воздуховоды, там есть и уши. Ты зря пришла, сестра.

– Речь идет о твоей душе. Исповедь и покаяние…

– Покаяние? – Он поднялся, шагнул ко мне, и я попятилась, разом забыв обо всем, перестав видеть хоть что-то, кроме его лица, сейчас искаженного яростью. – В чем я должен покаяться? В том, что таким родился? Что Алайрус дал мне силу, не спрашивая моего желания? Или в том, что, осознав эту силу, я не приполз к вам на коленях, дабы вы забрали ее вместе с моей волей и разумом? Покаяться в том, что не согласился стать рабом, покорным големом?

Каждое его слово хлестало, словно пощечина, и с каждым словом я отступала, пока не уперлась спиной в стену. Но черный не отставал, и сейчас он навис надо мной и смотрел сверху.

– Если выбор между покорностью и костром – я выбираю костер. Ты зря пришла, сестра. Мне не в чем каяться, и исповедоваться я не желаю.

Зло и гордыня. В нем в самом деле не осталось ничего, кроме зла и гордыни. И все же я должна была…

– Ты выбрал как жить, но жизнь коротка…

Да уж, куда как короче. Ему, наверное, не больше двадцати пяти. Даже младше моего брата.

– Без покаяния ты обрекаешь свою душу на вечные… – Я осеклась под насмешливым взглядом.

– Ведь потому меня и ждет костер, не так ли? Чтобы пламя сожгло зло, очистило душу, и она могла предстать перед Фейнритом…

Он отвернулся, двинулся к нарам, и я, наконец, вспомнила как дышать. Только взгляд никак не мог оторваться от него, то и дело возвращаясь к широким плечам и гордой посадке головы.

К багровым струпьям ожогов и кровавым полосам от кнута.

– Хотя я предпочел бы тот мрак, где царит Алайрус. Он, по крайней мере, не лицемерит.

Черный пошатнулся, и я рванулась к нему прежде, чем поняла, что делаю. Подхватила под локоть. Он оттолкнул меня – сильно и больно. Я вскрикнула, теряя равновесие. Распахнулась дверь. Черный ухмыльнулся.

– Тайна исповеди, значит…

Кулак стражника врезался ему под дых, обрывая слова.

– Не смей! – закричала я. Забыв о том, что пресветлой жрице подобает хранить достоинство, бросилась на стражника, оттаскивая его за плечи. – Прекрати! Он ничего мне не сделал!

Стражник развернулся. «Тогда чего орала?» – было написано у него на лице.

– Проводите меня, – выдавила я, из последних сил стараясь не расплакаться.

– Эви, Эви…

Матушка Епифания сокрушенно покачала головой. Мне захотелось склониться, упасть на колени. Ткнуться лицом ей в юбки, как когда-то я прибегала к маме со своими бедами.

Свою семью я не видела восемь лет, с тех пор, как мой дар проявил себя и меня отправили в обитель. Посвящая себя Фейнриту, послушницы, а потом пресветлые сестры отрекаются от мирского и былых привязанностей. Но человек не может быть один, и матушка Епифания стала мне второй матерью.

– Немудрено запутаться, впервые столкнувшись с настоящим злом так близко, – сказала она. – Зло притягательно и соблазнительно. Яви оно свой истинный лик, и кто бы решился последовать за ним? Тот мужчина… Он ведь показался тебе…

– Что вы говорите, матушка! – воскликнула я, перебивая ее. Щеки налились горячим свинцом, и я невольно схватилась за них, точно пытаясь спрятать.

Она мягко улыбнулась.

– Когда-то и я была молода.

«Откуда ж ты взялась, такая наивная птичка». Я словно снова ощутила касание горячих рук. Щеки запылали еще ярче.

– Я хочу вернуться в нашу обитель! – вырвалось у меня.

Совсем недавно я так радовалась, что матушка берет меня в столицу вместе с другими сестрами. Не только потому, что это было честью. Возможно, мне хоть издали посчастливится увидеть королевскую чету или кого-то из принцев.

Но сейчас я всей душой стремилась обратно – в тихую размеренную жизнь, к которой успела привыкнуть. Туда, где…

– Туда, где нет соблазнов? – спросила матушка, словно прочитав мои мысли. – Девочка моя, ты не сможешь бегать от искушения всю жизнь. Лучше, если ты столкнешься с ним сейчас, когда рядом есть кто-то, кто сумеет тебя поддержать и наставить. Справишься один раз – дальше будет проще, ведь ты убедишься в силе своей веры и своего духа.

– Так вы специально послали к черному именно меня? – догадалась я.

– Да. Эвелина, Фейнрит дал тебе сильный дар, но кому много дано, с того много и спросится. И поэтому тебе не отсидеться за стенами обители, избегая соблазнов. Но ты юна и многому еще должна научиться… – Она помолчала. – Скажи правду – ты ожидала увидеть чудовище?

Я кивнула.

– А увидела красивого, возможно, страдающего мужчину, и теперь не знаешь, что и думать?

– Да, матушка, я… – Я замешкалась, подбирая слова.

Я рассчитывала увидеть чудовище, это правда. Но причина моего смятения была вовсе не в том, что вместо чудовища мне предстал человек.

Если злодей заслужил смерть, он должен умереть. Но унижать? Мучить? Чем мы тогда отличаемся от него?

Я собралась это озвучить, но матушка перебила меня:

– Боги никому не посылают страданий больше, чем человек способен вынести.

Я открыла было рот и снова закрыла – что я в свои восемнадцать могу знать о воле богов и страдании?

– Что до твоего смятения – это не последний красивый мужчина, которого ты встретишь на своем веку. Тело – сосуд для души и такое же создание Фейнрита. Нет греха в том, чтобы видеть телесную красоту. – Ее лицо стало грустным. – Грех в том, чтобы налить в хрусталь навозную жижу вместо драгоценного вина. Дитрих красив…

Дитрих. Вот, значит, как зовут черного. Имя удивительно ему шло – такое же жесткое и злое, как он сам.

О какой ерунде я думаю? Какое мне дело до имени этого человека? Утром его не станет, а потом и имя сотрется из воспоминаний. Чем быстрее, тем лучше.

– Красив, но душа его черна. Тебе жаль его?

– Нет, – покачала я головой. – Не жаль.

Даже избитый, в жару от лихорадки и едва держась на ногах, он не выглядел жалким.

– В самом деле? – Острый взгляд матушки Епифании, казалось, пронзал меня насквозь, проникая в самую глубину души, не оставляя права ни на одну потаенную мысль.

– Он не вызывает жалость, – попыталась я объяснить. – Но заслуживает сострадания.

– Сострадание… Ловушка для наивной души.

– Но… – Я не привыкла, не умела спорить, и сейчас мне отчаянно не хватало слов. – Пусть боги не посылают никому испытаний больше, чем человек способен вынести, пусть некромант заслужил все, что с ним произошло, – разве это повод отказать ему в сочувствии? Разве милосердие и сострадание не пристали служительницам Фейнрита? Разве вы не говорили…

– Ловушка, порожденная гордыней, – продолжала матушка Епифания, словно не услышав меня. – Потому что лишь гордыня может заставить поверить, будто сострадание способно исправить закоренелого грешника.

– Но я не говорю об исправлении! Я говорю о милосердии!

– Не все заслуживают милосердия.

– Но разве людям, а не богам это решать? Разве не гордыня – делить людей на чистых и нечистых?

Не знаю, почему я так уперлась. Раньше я никогда не осмеливалась спорить с матушкой. Неужели она права, и дело в гордыне? Желании оставить за собой последнее слово, хотя что я, не ведавшая мирской жизни, могу знать о людях? И все же я не могла остановиться.