– Ну, погуляй, погуляй, – благодушно заметил дед и с хрустом развернул свежую газету, которая лежала на маленьком столике возле входа. Он устроился в кресле в той же кухне, налил себе в чашку еще чая, добавил туда чего-то ароматического, взятого из старой, наполовину пустой бутылки, и небрежно помахал мне рукой. – Ступай, дружок, ступай, ведь в твои годы человеку хочется бегать туда-сюда без всякой цели, а не сидеть в тишине и покое.

Подтвердив своим поведением его правоту, я покинул дом и отправился бродить по улицам. Мое первое впечатление подтвердилось. Глаза мои непрерывно переходили от одного вида на другой, не в силах ни на чем остановиться. Как такое возможно? Несколько прохожих, которых я повстречал, приостанавливались при виде незнакомого ребенка, и со всяким я вежливо здоровался и называл свое имя, так что, полагаю, через час уже весь Саут-Этчесон был в курсе, что к достопочтенному Дерби Коннору Эллингтону прибыл его внук, сын покойной его дочери. Мою мать многие помнили – разумеется, не взрослой женщиной, а ребенком, – и две или три дамы, услышав ее имя, с самым грустным выражением лица погладили меня по голове, однако больше ничего не прибавили.

Вскоре у меня неимоверно начали болеть глаза: несомненно, это произошло из-за необходимости находиться на чрезмерно ярком свету, среди в прямом смысле слова пылающих красок, которыми буквально сочились стены здешних строений.

Я вернулся в дом и по указанию деда поднялся на второй этаж, где имелась пустая комната. Когда-то в детстве здесь жили старшие братья моей матери, объяснил дед, так что все здесь отличным образом предназначено для обитания мальчиков.

Не вполне понимая, что он имеет в виду, я огляделся: две узкие жесткие кровати с тонкими одеялами, одно невысокое окно с закругленным верхом, пол выкрашен темно-красной краской, на стене только одна картина – приглядевшись, я понял, что она изображает какой-то сюжет из Священного Писания. Там были нарисованы двое молодых мужчин, между ними – пузатый ослик, идущий по заваленной камнями пустынной дороге, какие-то скалы с одной стороны и море – с другой. На мужчинах были длинные одежды, волосы убраны под головные уборы типа тюрбанов, огромные темные их глаза блестели.

Я не сомневался в том, что здесь имеется в виду какая-то древняя притча, но вот какая – сколько ни ломал голову, ничего не мог припомнить.

Помимо уже описанной мебели, в комнате стояли небольшой столик и два стула, а в углу находилась вешалка для одежды, и на ней виднелось очень старое и длинное пальто, похожее на повешенного и давно разложившегося до состояния скелета преступника. Его плечи повисли, руки болтались, а череп, должно быть, отвалился, потому что шляпа лежала внизу, у несуществующих ног.

Я сел на одну из кроватей и задумался. Из всего, что я здесь встретил и с чем пообщался, больше всего мне понравился дед. За неделю ничего особенно скучного или неприятного здесь не произойдет, мелькнуло у меня в голове. Нужно ведь в конце концов сблизиться с родственниками! Я не оставлял также мысли разузнать о своих дядьях.

День прошел как-то сонно, скучно и незаметно, а утром следующего в дом явилась та самая женщина, которая приходила к деду помогать ему с хозяйством. Она с топотом поднялась на второй этаж – исключительно для того, чтобы встретиться со мной, надо полагать, потому что никаких уборок в этих комнатах дед посторонним людям не дозволял. (Отсюда, как нетрудно догадаться, и странное состояние старого пальто, оставшегося после одного из моих рано умерших дядьев.)

Я сидел на кровати и слушал ее шаркающие шаги. Она постучала в дверь и, не дожидаясь ответа, отворила ее. В щели показалось бледное лицо с торчащим носом, двумя глубокими морщинами, как бы отсекающими щеки от носа и рта, и маленькими, блестящими серыми глазами.

– Юный мистер Эллингтон, полагаю? – вопросила она.

– Мое имя Артур Филлипс Этвуд, – представился я.

Она поморгала, как бы пытаясь совладать с охватившим ее удивлением.

– Как так? – произнесла она наконец. – Разве вы, молодой человек, не внук мистера Эллингтона?

– Это правда, – ответил я, едва сдержав улыбку, – но внуком я прихожусь ему не по отцу, а по матери, поэтому моя фамилия другая.

– О господи! – воскликнула она, взмахнув руками. – В самом деле! Как же мне это в голову-то не пришло? – Она засмеялась и принялась трясти головой. – Вот ведь мне в голову-то не пришло! – повторяла она при этом. Я слышал ее голос, когда она спускалась вниз по лестнице.

Я пошел вслед за ней в смутной надежде хотя бы от этой женщины узнать, как погибли братья моей матушки. Да и о том, какой была моя мать в юности, до замужества, тоже хотелось бы послушать. Я-то помню ее вечно печальной женщиной, которая странным образом постарела слишком рано: в свои неполные тридцать она выглядела так, словно ей уже минуло сорок и старость до такой степени не за горами, что страх и горькая безнадежность постоянно глядели из ее глаз.

Когда я спустился, работница находилась в приемной и тщательнейшим образом вытирала пыль с полок, карнизов, столов и буфета. Мне подумалось, что это бессмысленное занятие – никакой пыли здесь как будто не водилось, однако она не без торжества показала мне белую тряпку, которой двигала взад-вперед привычными жестами, и я увидел темные полоски.

– Пыль присутствует всегда! – объявила она. – Оно-то и кажется, будто здесь вечная чистота, потому что я прихожу два раза в неделю и все прибираю, расставляю по местам и обтираю как можно аккуратнее. А не делала бы я этого – и что? Заросло бы здесь все. И месяца бы не миновало, как заросло бы все, вот так-то.

Я вынужден был с нею согласиться и поневоле прибавил, что в жизни не видел настолько чистого, идеально прибранного города, как Саут-Этчесон.

Она откинула голову назад и оглушительно расхохоталась, раскрыв свой на три четверти беззубый рот.

– Стало быть, последствия уборки видите, молодой человек? – воскликнула она. – Ох, мистер Эллингтон или как там вас на самом деле, – уж простите, не могу запомнить! – да знали бы вы!.. Уборка, говорите? Ох, насмешили! – Она снова взялась за работу и, не переставая двигать руками, проговорила: – Уборка – это дело людское, а здесь совсем иное дело. Здесь лежит великое благословение Божие, и никак иначе.

Я поперхнулся и долго не мог найти в себе силы продолжить разговор. Все это прозвучало настолько неожиданно, что буквально выбило меня из колеи.

– Благословение? – повторил я в конце концов. – Вы что имели в виду, миссис…

Я споткнулся и замолчал, поняв, что ни дедушка, ни его работница не называли мне ее имени.

– Мисс Раккуэль Радклиф! – отрезала женщина горделивым голосом. – Вот таково мое имя, мистер Эллингтон, и если вы задержитесь на житье в нашем городе, то постарайтесь уж его запомнить.

– Если я задержусь, – сказал я, – то и вы постарайтесь запомнить, что истинная моя фамилия – Этвуд, и прошу уж именовать меня исключительно так.

Она махнула рукой.

– Это в каком ином месте вы можете быть и Этвуд, и как вам угодно, а у нас вы в чистом виде мистер Эллингтон, и уж я-то вижу это с первого взгляда, уж вы мне-то поверьте.

Я вспомнил о том, как все говорили мне о моем сходстве с матерью, и промолчал. Возможно, эта странная женщина не так уж и неправа. Во всяком случае, я решил не продолжать с ней разговор на эту тему. Меня интересовало другое… Но не успел я задать вопрос о судьбе моих старших дядьев, как мисс Раккуэль Радклиф произнесла нечто странное:

– Спрашиваете, в чем здесь Божье благословение? – заговорила она, понизив голос. – Ох, мистер Эллингтон, коли ваша душа, которая здесь и зародилась, вам не подсказывает, я покажу… Если миновать церковь вон там, на холме, – она махнула рукой куда-то в сторону камина у дальней стены комнаты, – и спуститься к небольшой роще – когда-то это был вроде бы церковный сад, но с годами он оказался заброшен и одичал, хотя яблоки там до сих пор растут, только крохотные и кислые, – вот там-то и будет небольшое строение. Оно тоже раньше, как многие полагают, принадлежало церкви, а ныне – неизвестно кому. Если кто-то на него покусится, то ему, должно быть, придется иметь дело со всем городом. В любом случае туда мало кто заходит.