В полдень Сазонову неожиданно пришла телеграмма: «Буду проездом один день. Катя». Он долго вертел бланк, ворошил на затылке волосы и как-то по-детски смеялся.

Когда он — большой и тяжелый — входил в кухню и брал чашку толстыми пальцами с плоскими ногтями, хозяйка квартиры, Марфа Никитична, каждый раз смотрела настороженно: «Упаси господи, разобьет!»

А он оттеснял Марфу Никитичну к раковине, к наглухо задвинутому в угол столу и бубнил что-то о мачте, над проектом которой корпел уже второй месяц. Сазонов хотел, чтобы за городом, на Волчьей горе, была поставлена телевизионная мачта, прочная и дешевая, и чтобы горожане радовались, принимая передачи. Он рассказывал об уменьшении металлоемкости; Марфа Никитична согласно кивала головой и, деликатно отнимая тонкую белую с голубым ободочком чашку, торопливо накрывала на стол.

Сазонов был холостым, жил в угловой комнатке, работал на заводе металлоконструкций. Возвращаясь, быстро мылся и минут пять гремел рулонами ватмана, потом надолго затихал над чертежной доской, сооруженной из тяжелой дубовой столешницы.

В такие часы Марфа Никитична старалась не звенеть посудой и рано ложилась спать, оставив на электрической плитке большой, долго остывающий чайник.

Она жила одиноко. Квартира числилась за сыном, который постоянно находился в каких-то экспедициях, бывал дома короткими наездами — не чаще раза в год. Марфа Никитична получала около пятисот рублей пенсии, переводы от сына, тихонько, по-старушечьи, выпивала, но деньги сына не трогала, жаловалась на старость, постоянную простуду и говорила, что зажилась на этом свете.

Сазонов клял в душе должность сына-путешественника и заставлял Марфу Никитичну принимать аспирин, уверяя, что это помогает при любой болезни.

Получив телеграмму, он закружил по кухне, пока Марфа Никитична не потеряла терпение и не взглянула на него поверх очков, перебинтованных рябенькой тесемкой.

— Ну, что стряслось?

Сазонов кашлянул и потянулся пятерней к затылку.

— Денег, что ли? До зарплаты? — она вздохнула: — Ох, уж эти старые холостяки…

— Да какой же я старый, Марфа Никитична?

— А не то молодой…

После работы Сазонов спустился в погреб, поставил шампанское под сырую, проросшую осклизлыми грибами лестницу, а бутылку коньяку, сдвинув книги, водрузил на стол. Вино отливало янтарем, он неожиданно увидел, сколько в нем солнца, и радостно засмеялся.

С вечера стало синё. В солонке отсырела соль. Марфа Никитична жаловалась на тупую ломоту в предплечье и предвещала дождь. Предсказывала она точнее барометра, удивляясь, что на синоптиков учатся в институте, а потом называются инженерами.

Дождь пошел с полуночи. Сазонов ворочался и вздыхал, старался уснуть. Взбивал кулаками подушку, но она, как слежавшаяся вата, не становилась мягче. Он тихо поднимался и шел к окну. Ложась грудью на подоконник, свешивался в шевелящуюся парную тьму. Дождь сонно шепелявил, он то переходил в сердитый бормочущий говорок, то снижался до шепота. Мутные отблески далеких молний освещали вспухшее небо, и пока докатывалось глухое гудение грома, ленивое и утробное, опять все затоплялось кромешной тьмой.

Сазонов потирал небритую, сухо шуршащую щеку и думал, как он встретится с Катериной. Это была его давняя боль. Они с детства жили на одной улице — окно в окно — и враждовали. При виде его она кричала: «Паганель!» — и пряталась за ближайшую калитку. Потом настали глухие, полные тревожной настороженности дни: отцы ушли на фронт и, как сообщило официальное извещение, пали смертью храбрых. Умерла и мать Кати. И пришлось девушке переехать на окраину города к двоюродной сестре. По вечерам они стали встречаться в городском саду на танцевальной площадке. Катя относилась к нему со снисходительностью, будто старшая. От этого у Сазонова слова застывали в горле, и в ответ на ее шутки он только неловко покашливал и бормотал что-то нечленораздельное. Тогда он стал писать стихи…

Сейчас он считал, сколько лет не виделись, и не мог сосчитать. Приедет она, вероятно, к вечеру, а может быть, часов в двенадцать дня: телеграмму дала, а номер поезда не указала. Во всяком случае, с работы он отпросился, покупки сделал, осталось только поутюжить брюки.

Дождь внезапно разошелся и так же стих; и внизу, из водосточного желоба, перекрученные стремительным течением, шлепались на тротуар дождевые струи; в глубине мокрой глади асфальта вздрагивали плоские отражения огней.

Он поднял глаза. В противоположном доме единственное окно светилось теплым кремовым четырехугольником. Дом только что отстроен, и последнюю неделю в него въезжали жильцы. Откинутый тюль не мешал видеть высокого, грузноватого мужчину с глянцевым черепом, танцующего в большой пустой комнате с маленькой полной женщиной. Было странно и даже как-то нелепо увидеть вдруг за полночь этого поблескивающего лысиной чудака, чуть сутулящегося в вальсе. И в то же время одиноко кружащаяся в сонном доме супружеская пара вызвала у Сазонова не совсем понятное ему грустное умиление.

Он забывчиво водил ладонью по шуршащей щеке и думал о том, как мирно и просто было в такую же воробьиную ночь с ее тревожным уютом на том пахучем сеновале, куда они с Катериной когда-то очень давно с вечера были загнаны грозой.

Старуха-бобылиха, у которой они попросили ночлега, сдуру посчитала их за мужа и жену, молча провела на сеновал, разбросила домотканый пестрый полог, подбила под головы сено и дала вытертый тулуп, пахнувший кисло и солоно. Катерина как-то растерянно замолчала, прикусив нижнюю губу, стала избегать блестевших в полутьме глаз Сазонова. Потом решительно тряхнула головой и начала снимать чулки. Сазонов чувствовал: надо что-то сказать, но только упрямо смотрел, как с поднятого колена соскользнула юбка, обнажая меловой белизны кожу. Стучало в висках. Катерина вскинула глаза, и лукавая, смущенная усмешка тронула губы.

— Ну, что уставился? Не стыдно? Отвернись, — она медленно одернула подол.

Он хотел что-то ответить, но горло было сухое, и получился неловкий хрип. Она засмеялась.

Спали они спиной друг к другу, и от этого у Сазонова затек левый бок. Наутро молчаливая старуха просела их в темноватую избу с выскобленными лавками и бронзовыми тараканами у шестка, равнодушно покормила карасями в сметане, напоила парным молоком.

Возвращаясь домой, они брели босиком по разжиженному чернозему дороги, не сторонясь ярких осколков луж. Зеленая кофточка Кати успокаивала глаза Сазонова: он отставал, глядя на узкую спину, щурясь на обрызганные икры суховатых ног.

Катя изредка оглядывалась. На лысом взгорье, где у Сазонова захватило дух от миражно дремлющих далей, Катя капризно поморщилась:

— Не люблю солнце и ветер: лицо загорает, прическа ломается…

— В парнике лучше, вот и росла бы там, — обиженно буркнул Сазонов.

Она пожала плечом и пошла дальше.

А через несколько дней Сазонов услышал от Катерины песенку о том, что она пригласит его на свадьбу, а на большее рассчитывать ему нет смысла. В ответ он впился долгим взглядом в ее притушенные прозеленью глаза и не сказал ни слова. Она умела вот так ошеломить, и он никак не мог понять некоторых ее поступков.

Месяца два он не видел ее, потом услышал, что Катерина, бросив учебу в финансовом техникуме, укатила с каким-то подполковником на запад, в Прибалтику. И вдруг через несколько лет посыпались письма, на которые он отвечал «до востребования» с плохо скрытой злостью, — сказывалась старая обида.

…В доме напротив супружеская пара, пройдя круг, скрылась в дверях, и вскоре свет в комнате потух.

Сазонов поднялся с подоконника, медленно лег в постель, грустно думая о том, что подсмотрел чужую, может быть, счастливую жизнь.