Под утро, когда блеклой синькой окрасило стекла, а из угла явственно выступил плоский стеллаж с книгами, Сазонов забылся в чуткой дреме. Проснулся от холодного ветра, шумно ходившего по комнате.
Из кухни доносился стук посуды. Полотняная штора глухо хлопала и, опадая, мелко вздрагивала. От ветра бланк телеграммы медленно скользнул по чертежу мачты и упал на пол. Мачта от этого сразу как бы вытянулась, упираясь верхушкой в учебник по сопротивлению материалов. «Стальная мачта, тяжелая, поэтому и чертеж от ветра не упал», — подумал Сазонов и засмеялся абсурдности своей мысли.
Поеживаясь, выглянул в окно. Белесоватыми клочьями, почти касаясь срезанных крыш, стлались облака. Ветер шумел в листве, ворошил шапки молодых кленов, заворачивал их, и с листьев косо летели зернистые капли. Ярко зеленела трава газонов.
Он закрыл створки окна и добросовестно сделал несколько приседаний, стараясь точно вспомнить, как этому учат утренние радиопередачи, которые обещают долголетие и здоровье. Сазонов не верил радиопередачам, но все-таки подчинялся командирскому баритону диктора.
Потом он поднял бланк, перечитал еще раз: «Буду проездом…» и вдруг почувствовал желание что-нибудь делать быстро и споро.
Марфа Никитична, не поднимая глаз от натираемой кастрюли, встретила его добродушной воркотней:
— Встал, лежебока. И когда только на тебя управа найдется; дом да работа — и знать больше ничего не желаешь.
— А вы все хлопочете?
— Что мне. Верчусь вот с утра, прости меня, грешную, как бес в рукомойнике. А ты уж не захворал ли — темно под глазами?
Сазонову не хотелось ничего объяснять. На какую-то минуту показалось, что в горле першило, голос осел, а тело странно потягивало. Он прокашлялся.
— Ерунда, просто не выспался.
— Жениться тебе, байбаку, надо, — сказала Марфа Никитична. — Свой род на земле каждый должен оставить. А так что? — пустоцвет ты, Сергей… — старуха произнесла это таким тоном, будто всерьез болела за продолжение рода человеческого.
— Женюсь, Марфа Никитична, — Сазонов загадочно посмотрел на нее: — Вот возьму и прямо сегодня женюсь.
Марфа Никитична подумала: женится Сергей Сазонов, получит казенную квартиру, и опять она останется одна. Ей вдруг стало грустно: жениться — это хорошо, а вот насчет рода, наверное, она сболтнула лишнее. Громыхнула кастрюлей и строго сказала:
— А мне что? Возьмешь с ветру, так и будешь каяться. Люди-то годами знают друг друга, прежде чем женятся, и то маются. Клад да жена, говорят, на счастливого. — Она поджала губы и круто переменила разговор: — Ну, что тебе, кофию, что ли, сварить? Заодно мне тут греметь ухватами-то.
— Да у вас и ухватов-то нет, — рассмеялся Сазонов.
— Та и беда, что нет ни ухвата, ни самовара. Чайку от души не попьешь.
Старуха окончательно рассердилась. Сазонов взял бритву, пощелкал ею по ремню и, пробуя острие, осторожно прикоснулся лезвием к волосам на затылке. Нагибаясь над маленьким зеркалом, в котором отражались щека да скошенный глаз, осторожничал: сегодня он опасался пореза. Бритва слегка звенела, оставляла щекочущую легкость на коже.
— Ты, никак, пировать нынче собрался?
— Это почему?
— В голбец лазила, так видела под лестницей…
— Да нет. Подруга должна заглянуть.
Марфа Никитична посмотрела искоса:
— Подруга. Не очень-то подружкам поддавайся. Они стали вострыми: враз окрутят — не заметишь. А потом кусай локоть. Ты лучше жену ищи. Жену!..
— Как-нибудь! — успокоил Марфу Никитичну Сазонов и стал тщательно добриваться.
Хозяйка, отзвенев посудой, ушла в магазины, а Сазонов, надев пижаму, с опаской разглядывал до шелкового блеска доношенные брюки. Ломкая стрелка не заутюживалась: сразу после утюга брюки опять начинали пухнуть на коленях, и Сазонов с поздней расчетливостью холостяка стал относиться к ним с особой осторожностью.
Он тщательно обрезал бахрому обившейся щетинки, включил утюг, грустно раздумывая, что брюки почему-то изнашиваются удивительно быстро и вот опять надо покупать новые. Услышав громкий незнакомый стук в дверь, вздрогнул: «Приехала!..» и, забыв, что брюки в руках, бросился открывать дверь.
У порога стояла невысокого роста улыбающаяся женщина в бордовом пальто, с такой туго перехваченной ремешком талией, что, наверное, ей трудно дышалось. Она смотрела на Сазонова, слегка откинув голову. Светлые глаза с четко темнеющим ободком сухо мерцали и щурились, собирая мелкую сетку морщинок.
Сазонов растерялся: настолько эта чужая, стоящая у порога женщина не была похожа на прежнюю Катю. Не спуская мерцающих глаз с Сазонова, она чуть нагнулась и поставила на пол небольшой коричневый чемоданчик, одновременно протягивая навстречу левую руку ладонью книзу, как протягивают обычно дети, здороваясь со взрослыми.
— Сергей! — растянула она сочным и громким голосом, быстро выпрямляясь и выкидывая к нему вторую руку, также ладонью книзу. — Да это действительно ты!
Он смешался, не зная, куда девать свои дурацкие брюки, и, чувствуя, что начинает густо краснеть, неловко перекинул их через плечо и порывисто потянулся к ее рукам. Катерина увидела его широко раскрытые от изумления глаза, растерянную, радостную улыбку и легко рассмеялась:
— Вот так встреча! Пропускай, заждавшийся…
Блеснула влажными зубами и, опахнув сладким запахом духов, прошла в прихожую.
— Я прямо с вокзала. Дай мне умыться, а уж потом мы друг на друга насмотримся.
Сазонов суетливо помог снять пальто. Она оправила капроновую кофточку, одернула юбку, под которой было тесно бедрам, и прошла в кухню. Он спустился по лестнице в погреб, думая по дороге, что Катя осталась прежней: все такой же уверенной, оживленной и немного шумной.
Она долго плескалась под звонкой струей и внесла в комнату тонкий запах туалетного мыла, взволнованность и какую-то праздничность.
Сазонов скатал в рулон чертеж релейной мачты: бутылка с коньяком, задетая бумагой, покачнулась, но он успел подхватить ее, отметив: «Пришлось бы другую покупать», и еще больше почувствовал себя неловким. Катерина расхохоталась:
— А ты все такой же… Медведь.
На раскинутой газете он разворачивал свертки, раскладывал сыр, масло, конфеты, хлеб. Принес из кухни ветчину, обсыпанные сахаром ломтики лимона и стал все это кое-как расталкивать по столу. Хмуря брови, как бы извинялся:
— Собственно, это у меня все, чем я могу тебя встретить, — и неожиданно для себя предложил: — А может, сходим в ресторан?
— Да нет, что ты. Все чудесно. Ресторан к тому же еще закрыт — рано слишком.
Она подошла близко и, вытянувшись на цыпочки, прижалась к Сазонову. В мокрых завитках потемневших и секущихся волос поблескивали капельки воды. Одна из них, вздрогнув, скатилась по шее Сазонова. Он растерянно втянул голову в плечи.
— Все такой же… — вздохнув, повторила она, — только еще более неловкий, — и отошла к зеркалу.
Сазонов смотрел на ее полого округленные плечи, на крутую линию белой нестареющей шеи, стараясь без расспросов угадать — действительно ли она проездом или же это ничего не значащий повод, маленькая хитрость, чтобы скрыть что-то гораздо более серьезное, то, о чем он давно боялся и думать.
Катерина гнулась перед крохотным зеркалом и, оглядываясь через плечо, капризно пришепетывала, держа в зубах заколки:
— Я ничегошеньки не знаю о тебе, Сережа. Ты так мало писал о себе. Наверное, институт закончил, начальником стал, да?
Сазонов грустно усмехнулся:
— Нет, не стал. А институт, — он кивнул на чертежи, — вот заканчиваю… Да не в этом дело, — он обхватил бутылку шампанского полотенцем и стал срывать гремящую фольгу.
— Твой приезд такой неожиданный, что я даже не поверил телеграмме. Я никогда не мог понять тебя.
— Не надо, — она положила узкую руку на бутылку. — Лучше коньяк, я не люблю шампанское.
Они сели, касаясь коленями друг друга. Сазонов отодвинулся к углу стола, налил рюмки. Она смотрела на него, как и в дверях, все тем же прищуренным взглядом, долго и изучающе.
