— А ведь мы с тобой, Сережа, первый раз в жизни пьем…
— Первый, — он поднял рюмку. — За встречу!
— За нашу встречу… взрослых людей.
Они чокнулись и выпили. Катерина не хмелела ни от первой, ни от второй рюмки. Сквозь прозрачность капроновой кофточки проступала шоколадная родинка — овальное пятнышко там, где начинала вырисовываться округлость груди. Он опускал глаза в рюмку и, пугаясь, думал, что Катерина все же стала другой, совсем незнакомой, и, наверное, он не сможет так скоро понять ее.
Выпили еще. Катерина оживилась, тяжело и маслянисто поблескивала потемневшими глазами.
— За эти годы я так много поездила. Проехала почти весь запад. Оказывается, можно так красиво жить… Старик был чудесным, только скучно с ним. Он умер, — она вздохнула, положила ломтик лимона в рот и зажмурилась. — Любил меня, ужас…
— Старик?
— Муж.
— А-а, — Сазонов медленно оторвал взгляд от ее открытых колен.
Над крышами рвались дымчатые облака. На карнизе дома мертвенно светилась невыключенная неоновая реклама, убеждая хранить деньги в сберегательной кассе.
Катерина посмотрела на Сазонова и, как-то сразу присмирев, участливо потянулась к нему:
— Тебе неприятно, да? Я не буду больше говорить о нем…
Он закрыл глаза. Звучал все тот же, не потускневший от времени голос Катерины, удивительно напоминая душный, полный лесного июльского дурмана сеновал и обжигающий шепот этого же чистого и ясного голоса. Сазонов открыл глаза, увидел свое чрезвычайно маленькое и как-то смешно округлившееся отражение в ее расширенных, чуть вздрагивающих бездонных зрачках и мягко улыбнулся:
— Нет, почему — говори.
— Не буду. Расскажи о себе. — Она обвела глазами комнату, пристально посмотрела на чертежную доску с наколотой бумагой. — Расскажи, что ты там чертишь?
Он удивленно взглянул на нее, долил коньяку в рюмки, приготовил бутерброды с сыром.
— Это, видишь ли… Есть тут у нас Волчья гора, на вокзал через нее ходят… Так вот хочется на этой горе поставить телевизионную мачту. Вот я по вечерам, пока нет занятий в институте, и разрабатываю проект такой мачты. Доработаю, буду предлагать нашему завкому или еще кому там…
— Как предлагать? Разве тебе это не поручено?
— Кто поручит? Это на самодеятельных началах делается.
Она непонимающе смотрела на него.
— Интересно. Ну, а зачем тебе это нужно?
— Что?
— Да вот, — она кивнула на чертежи и пожала плечами: — Ты же за это ни копейки не получишь?
Сазонов отвел глаза в сторону и неловко улыбнулся:
— Мне просто подумалось, что жителям города будет интереснее жить. Свердловск под боком, а горы мешают. Вот и… Ну, да ладно… Это, может, действительно пустая затея. — Он поднял рюмку. — Давай выпьем и расскажи о себе, а то я не мастер, да и рассказывать нечего.
Катерина вздохнула, сожалея о чем-то, и медленно поставила вино на стол.
— Не получается встреча. А я думала, она будет красивой… Чудак ты, Сережа. Все такой же. Вспоминал?
Она сидела, слегка подавшись вперед, закинув ногу за ногу, с приоткрытой узорчатой прошвой чулка. Грустными, чуть печальными глазами изучала Сазонова.
Потом откинулась, подняла рюмку и чокнулась, задержав взгляд на янтарном отливе коньяка.
— А помнишь, — она едва заметно перехватила дыхание, паузой заставляя Сазонова поднять все время ускользающие от нее глаза, — помнишь, ты писал: «Ты уехала — и неуютно в комнате, и тепла средь лета в ней недостает»… Ты бросил писать стихи?..
— Бросил.
Он подумал, что бросить писать стихи для него было так же легко, как для нее бросить мужа, но вспомнил: ах, да ведь… старик умер.
— Жаль, — у нее опустились уголки губ, лицо стало тусклым и серьезным. Она опять вздохнула: — Я их знаю наизусть: «Как в комнату стремительной походкой вошла в мою простую жизнь!» Тоже не помнишь?
Катерина жестко щурилась. Сазонов вертел пустую рюмку в руках, не зная, зачем обижал гостью, и в то же время тянулся к ней. Сам того не замечая, он искал в ней ту прежнюю Катю, по-родному близкую даже в дерзости и, не находя ее, сердился на себя, злопамятного, мелкого человека, который до сих пор не может простить, что она уехала с другим. Поэтому, наверно, и на письма «до востребования» отвечал нервно и раздраженно. Встала бы и ушла. А то сидит, заискивает. Женщине терять гордость — все равно, что терять себя. А может, просто раскаивается? Поняла…
По кусочку сыра сонно ползла муха, часто и мелко потирала лапками. Он налил еще, медленно выпил. Закуривая, глухо и как бы невзначай проронил:
— Не помню… Стихи пишут, когда любовь, да такая, что дышать трудно. А так…
Губы Катерины дрогнули. Она поднялась и прошла к чемодану. Отозвались половицы. Мерно отсчитывал время в жестяном футляре будильник. Катерина долго перебирала что-то в чемодане.
— Забыл? — тихо спросила она, раскинув на руках ту самую, памятную для него, зеленую кофточку в крупный белый горошек. Сазонов встретил робкий и покорный взгляд и почувствовал вдруг себя беспомощным, удивляясь ее женской прозорливости.
— Хочешь, я надену ее сейчас?..
— Надень, — сказал он скорей из упрямства, не надеясь уже вновь увидеть ту Катю, какую помнил после грозовой ночи.
Катерина быстро и как-то вскользь прижалась щекой к его уху и шепнула куда-то в шею по-женски доверчиво:
— Отвернись.
Это было сказано проще, чем тогда на сеновале, без лукавого вызова и смущенной усмешки, как будто Катя сейчас была ближе и доступнее, чем в те годы, не знавшая еще печального замужества.
Он встал и отошел к окну. Сквозь частые, дрожащие на стекле накрапы дождя тонула в серых размывчатых тонах сизая даль города. Слева, вдоль улицы, город проглядывался весь от многоэтажного центра до окраинного старого поселка с почерневшими бревенчатыми избами, с частоколами буйно зеленевших огородов. Из-за горы высокая труба сазоновского завода тянула рваное полотно дыма.
Он подумал, что в городе живет много людей, а вот встретились два человека и, может быть, решают свою судьбу и об этом никто не знает.
На подоконнике лежало четырехугольное зеркало величиной с ладонь. Сазонов повертел его, прислушиваясь к шороху снимаемой одежды, и машинально поднес к лицу. Катерина была где-то за спиной. Он увидел свой угловатый, раздвоенный подбородок и отливавший стылым светом никель кровати. Зеркало дрогнуло, отразив белизну Катиного покатого плеча с голубой бретелькой, завязанной бантиком. Он спохватился, испугался и быстро опустил руку: «Что же это я!».
Катерина засмеялась гортанно, нежно и тревожаще.
— Не подглядывай, — она одним движением накинула зеленую кофточку и, медленно застегивая пуговицы, метнула в его лицо влажный светящийся взгляд. Мелко вздрагивали ноздри, а голос был будничным, почти бесцветным: — Не подглядывай, успеешь…
Он почувствовал, как душно в комнате, пропитанной табачной сизью и запахом коньяка. Нервно щелкнул шпингалетами и дернул створку на себя.
Сохранила, привезла кофточку, ту самую… А сколько лет прошло. Значит, думала. А зачем? Да и — как? Думала и жила с тем, другим. А сейчас вот надевает кофточку для него, в глаза заглядывает. «Успеешь»… А раньше… Как будто жизнь такой экзамен, который можно пересдать и второй и третий раз. Был бы только преподаватель добрый…
Шелестели блестящие шины автомобилей. Из-под колес почти отвесно поднимались литые тонкие стекла воды. Приглушенно звучали сигналы. Тугая волна сырого воздуха ударила в ворот, растекаясь мурашками по телу. В пустой подворотне, в жестяном желобе гулко гремели сбегавшие струи.
Сазонов потер шею и, не оборачиваясь, спросил:
— Ты… зачем привезла кофточку?
— Как?.. Она же наша… Я ее хранила. — Катерина потянула его от окна. — Закрой, холодно…
— Хо-лод-но… — сказал задумчиво и горько. — Хранила, а уехала с ним…
— Так ты же молодой был, тебе надо было учиться. И я… я не хотела портить тебе жизнь.
Он хотел узнать о чем-то важном и очень нужном для себя, но только глухо спросил:
