– Я слепая поболе вас, зрячих, вижу, – говорила она.

И ничто не могло заставить ее изменить решение. Вот и вышло, что Креп с женой, не в силах переубедить своевольную старуху, сдались и помогли ей переделать продуваемый сквозняками шалашик, который она объявила жилищем, в маленькую, но крепкую избенку. Уважая старость, они помогали Алие с бытом, приносили снедь, но та все больше отказывалась:

– Я ня немощная. Без вас обойдусь.

В деревне она показывалась редко. Разве что на смотрины к внучке явилась, да и то без большой охоты. А до того не пересекала околицы с позапрошлой весны.

Когда на свет появилась Ива, Алия сначала выхаживала хворого младенчика, а опосля, когда девчонка начала бегать по двору голышом, нянчила ее пуще родных дочерей. Тогда-то старуха и начала слепнуть. Словно последнее здоровье отдала, чтобы вытащить внучку, рожденную одной ногой на том свете. А убедившись, что та выросла хотя и худой, но крепенькой, покинула родню.

Алия рассказывала сказки про незримых жителей леса, про духов, про то, как договориться с богами. И про болото рассказывала. Что даже в самый страшный час туда соваться не след. И Ива с подружками, слушая с открытыми ртами, твердо усвоили: в запретную чащу – ни ногой!

Избенка была совсем крошечная. Одному человеку и то тесновато. Зато отапливалась с полполенца, а для одинокой слепой бабки это важнее. Заместо забора – редкий частокол из железных прутьев да густые заросли крапивы. Креп некогда порывался поставить добрую ограду, дабы не лезло дикое зверье: лес-то рядом! Но Алия погнала его метелкой:

– Ты мне не перечь! Схоронюсь как-нибудь. Мне не звери страшны, а от того, кто и впрямь навредить может, твой плетень не защитит!

Креп поспорил-поспорил, да и плюнул. Чего с безумной старухи возьмешь? Небось оголодает, сама домой вернется. Но годы шли, а Алия не возвращалась, окончательно одичав и прослыв деревенской ведьмой.

На ведьму она походила всего боле: с распущенными седыми космами, с вплетенными в волосы веревочками, в наряде, сшитом из звериных шкурок, невесть как добытых и обработанных. Издалека ее можно было принять за одного из тех духов, что, по поверьям, обитали в лесу.

– Ба!

Стоило узнать сгорбленный силуэт у воды, слезы сразу высохли. Ива подбежала к старушке и заключила ее в объятия, ничуть не опасаясь напугать: слепая услышала гостью задолго до того, как та ее окликнула.

– Ну, шо ты, шо ты носисси? – сварливо попеняла внучке Алия. – Упадешь, расшибесси! Унуча! Ты никак мокрая вся? Простудисси!

Старуха сцапала ее за ухо. Иве бы вырваться: как так? Взрослая девка, а ее ровно малое дите треплют! Но она не стала. Иной раз малым дитем побыть в радость, и пусть его, ухо. Не так уж сильно бабка его дерет.

– На, няси. – Алия безошибочно сунула девушке в руки рубаху, только что выловленную из реки, потом замерла, чутко прислушиваясь, и резким, не старушечьим движением подхватила зацепившуюся за корягу косынку. – Стирають?

– Ага.

– Оно и видно. Вечно что-то упустите в воду, неумехи! А ну как речной конь польстится и выглянет? Как потом его обратно в воду затолкаете? Нябось ня подумали?

– Не подумали, – покорно согласилась Ива, позволяя втащить себя на крыльцо.

– Потом заиграитси, все посевы потопчеть! А усе из-за вас, растерях! Ты, унуча, подружкам-то скажи, скажи!

– Скажу, – кивнула девушка, умолчав о том, что подружки теперь ее точно не послушают.

– Ну, чаво встала?! Стоить она! Застудисси! – Алия ощупала поневу внучки, потрогала волосы (Ива от души порадовалась, что бабка не видит их цвета). – Ровно в Ключинке искупнулась! Ходи, ходи в избу!

Пока старушка суетилась вокруг, скидывая в котелок сушеные травки, Ива стянула мокрую одежду и завернулась в одеяло. Забралась с ногами на лавку и принялась смотреть.

За годы в избушке мало что изменилось. Казалось, она застыла в одном дне, как когда-то застыла и сама Алия. Сколько Ива ее помнила, старушка всегда была именно такой: суетливой, строгой и заботливой. Она всегда находила, чем угостить явившихся к ней на засядки девчушек, но и попенять им за безделье не забывала. Ива с подружками лущили горох и плели лук, сидя с поджатыми ногами на этом самом скрипучем полу. И он всегда был теплым, даже в самые лютые морозы. Вот там, на углу печки, Ива когда-то угольком нарисовала страшное чудище – черное, косматое. С его пальцев стекали тягучие капли. Рисунок и поныне оставался на месте, слепая бабка не знала, что он там. И котелок был тот же самый, из которого Алия поила их, малых детей, травяными отварами. Старушка плеснула в него воды и выскочила во двор, к летнему очажку, – погреть.

Запах тоже был родной. Пряный, пыльный, густой… Казалось, приляжешь прикорнуть на лавку – проснешься уже в ином времени. Где страшное чудище – всего лишь рисунок на печи, где бабушка гладит по волосам, прервав неоконченной сказку, где главная несправедливость для Ивы – то, что ее гонят домой, не позволяют остаться на ночь у старой Алии.

– Бабушка… – Пригревшись после ледяной речки, Ива зевнула и повыше натянула одеяло. – Расскажи враку, а?

Враками в Клюквинках звали сказки. А что же они, как не враки? Ежели говорить хорошо и верить в то, что сказываешь, враки могли и правдой обратиться. Бабка Алия как-то баяла про кривую горбатую девку, что наврала себе красавца-жениха. А тот возьми и явись! Вот она – сила слова!

– А что бы и не рассказать. – Старушка присела рядом, положив на мокрый затылок внучки морщинистую тяжелую ладонь. Задумчиво отхлебнула из чашки, которую приготовила для Ивы. – О чем табе, унуча?

– О Хозяине болота… – прошептала девушка, засыпая.

Незрячие глаза Алии затуманились. Морщинки, трещинами расползающиеся по загорелой коже, пролегли глубже обычного.

– Про Хозяина… Будет табе про Хозяина.

Сказывают, когда-то он был человеком. Врут, как пить дать врут! Не может такого быть, чтобы чудище по земле ходило, чтобы ело от одного хлеба с нами, чтобы… любило. Не было у него никогда души – враки!

Родился он в трясине, в самых топях. Там, куда не суются звери, где не растет клюква, где мухоморы присматривают за порядком да духи лесные водят хороводы по одним им известным кочкам.

Страсть как не любил он солнечного света и чистой воды! И от нашего воздуху ему тяжко делалось. Вот и сидел он в своей чаще, дышал смрадом болотным, напускал по ночам туман на лес. Тот туман иной раз тянул щупальца к деревне, что стояла близ опушки, но боги миловали, не пускали зла за околицу. Так и жили: чудище на своей земле, люди на своей. И никто ту черту не пересекал, ведь каждому известно: кто в лапы чудища болотного попадется, того оно ужо не выпустит. Станет ходить, незримое, по пятам, лишит сна и покоя.

Но, как водится, всегда найдется та, кому завет старших не указ. Нашлась и тогда… Девица была чудо как хороша! Стройна, что лоза, черноброва, ступала лебедушкой!

Раз пошла она по грибы на ночь глядя. Да не абы куда, а в самую запретную чащу! Никого не взяла с собою. Ни верного пса, ни подружек, ни младшую сестрицу, хотя та и упрашивала слезно.

– И тебя не возьму, и матушку с батюшкой не беспокой! – наказала красавица. Подхватила лукошко – и была такова.

И уж как плакала малышка, как тревожилась, а все одно сестру не воротить. Младшенькая-то помнила запрет старших: в лес, да после заката, никак нельзя! Там твари страшные, там нелюди бездушные, там чудища – сожрут, не подавятся!

Сколько младшенькая плакала, сколько молилась богам, чтобы беды не случилось, да, видно, ночью светлых богов не дозовешься. Так и уснула она калачиком у порога.

А под утро вернулась сестрица. Да не такой вернулась, какой уходила. Все ж угодила она в лапы чудищу! Бледная, с глазами шальными, губами алыми, искусанными, ровно при горячке. В темноте она не приметила сестру, прошмыгнула через клеть, скинула поскорее одежу и поспешила обмыться. Но младшенькая приметила и красные следы укусов на ее шее, и полосы от когтей, и кровь на ногах. Попалась сестра чудищу! Попалась и не сумела отбиться!