Волшебны были малые просторы с египетскими атлантами и непохожий на льва лев, таящиеся за фасадами неподалеку от Большого дома.

Еще одно крылечко со скульптурами животных встретилось им в одном из загадочных дворов-янусов Галерной, занимавших весь массив, выходящих одной стороною на Галерную, другой — на Английскую набережную Невы.

Видели они воочью дворик послереволюционного Дома искусств с графического листа Добужинского (вот кто, похоже, знал о здешних дворах все, об их расцвете, о страшном времени их разбитых окон, порушенных статуй поры призраков былого); по одной из городских легенд, арестованного Гумилева расстреляли прямо в этом дворе, ни до следствия, ни до тюрьмы дело не дошло.

В предзакатные часы их встречали световые колодцы, хранители петербургских тайн, и стены их, увенчанные мезонинами, башенками, оконцами чердаков, напоминали сориентированные на явления звезд и фазы Луны монолиты Стоунхенджа.

Аршин-мал-Алан,

Хожу по дворам! —

пел он новобрачной своей, она смеялась, это ведь из фильма, из музыкальной комедии, но что за фильм и видели ли они его, оба не могли вспомнить.

В нашем бессолнечном городе, где солнечные часы смешны и нелепы, — куда падает тень Александрийского столпа, помечая время суток? Дай мне руку, постоим секунду в этой тени, точно фигурки средневековых заветных часов; нет, погоди, мы никогда не ходили за руку, я не знаю, какова рука твоя на ощупь, я схвачу тебя за рукав черного осеннего пальто.

Он вспомнил, откуда знаком ему адрес «Невский, три»: тут искали они пресловутый «Двор ангела» — и не нашли. По рассказам, вход в его узкое ущелье был в первом дворе, но никаких входов не находилось, проход в арку, казалось, был закрыт, заколочен лет сто. Он даже решил — может, речь идет об оптическом эффекте, в иные часы в одном из чердачных оконц потаенного колодца появляется отражение ангела Александрийского столпа с лицом царя? Здешние отражения иногда невероятно своевольны, их местонахождение противоречит правилам оптики, логики и законам перспективы.

И все-таки — можно ли было по теням городских шпилей, памятников, отметок высот определить время суток? Города солнечных часов раскинулись в южных широтах, Путник, наш — город клепсидр.

Тут вошел он во двор Невского, три, в магазинчик «Старая книга», отдал записку Люсе, та только головой покачала, впрочем, пообещав навести справки у Ерофеева на Васильевском; отдав и ей свою визитку, вышел он из букинистического оазиса ни с чем.

Его окликнул знакомый женский голос:

— Боря, неужели это ты? Какими судьбами?

Перед ним стояла Валентина, поседевшая, улыбающаяся, с маленькой клеткой в руках, обитателем клетки был бирюзово-зеленый неразлучник.

Он совершенно забыл, что Валентина живет в этом доме, они с отцом и Ольгою всегда входили в парадную с Невского, но у парадной был второй вход со двора.

— Куда вы несете этого красавчика?

— В Александровский сад. Он там научился подражать журчанию и плеску фонтана, потешает народ, дышит свежим воздухом, составляет мне компанию. Ты в командировке? Надолго?

— Мой поезд на юг отходит сегодня.

— Почему не самолет улетает?

— Самолетом я прилетел. Мы с женой ездили в свадебное путешествие на южном поезде, я люблю это вспоминать.

— Идем пить чай. У меня к случаю шарлотка.

— А как же ваша прогулка?

— Завтра нагуляемся.

По лестнице столетней давности с пологими ступеньками подниматься было легко, они шли на последний этаж, на втором курили молодые люди, раскланившиеся с Валентиной.

— Они из журнала «Нева».

В окно Валентининой комнаты виден был кусочек площади с Александровской колонной.

— Ты ведь теперь ректор одного из крупнейших вузов там, у себя, на юге?

— Откуда вы знаете?

— Борис рассказывал, они с Нюсей были в гостях у меня месяц назад. Он тобой гордится.

Ему было приятно это слышать, обычно это он гордился отцом.

Валентина была отцовская подружка детства, соседка по дому в Графском переулке, играли в одном дворе, возможно, отец был в нее влюблен, должно быть, в нее все были влюблены. На стене висела фотография, где проносилась она на роликах, цирковая гимнастка с сияющей улыбкой кинозвезды.

— Вы здесь похожи на Дину Дурбин.

— Да, мне говорили, но во времена этого фото трофейных фильмов еще никто не видел. А твоя мать Эрика походила на Соню Хени.

— Кто такая Соня Хени?

— Ты не видел фильма «Серенада Солнечной долины»?!

— Нет.

— Соня Хени играла главную роль, такая маленькая, задорная, с пушистыми волосами. Вообще-то, она была норвежская фигуристка. При этом любимая фигуристка Гитлера, даже с ним общалась. Во время оккупации Норвегии соотечественники стали называть ее «предательницей»...

Тут Валентина осеклась.

— Все знают, что моя мать была осуждена и отправлена в ГУЛАГ как предательница

Родины за то, что в оккупации служила машинисткой и переводчицей в немецкой комендатуре, — сказал он. — Надо будет эту «Серенаду Солнечной долины» посмотреть.

— А ты помнишь, как мы с тобой и твоей мамой сидели в бомбоубежище в первую блокадную зиму?

— Смутно.

— Ты был маленький. Засыпал у Эрики на руках, да она и сама была небольшая, иногда я брала тебя спящего на руки, чтобы она отдохнула.

— Там был высокий старик в шляпе, стоявший посередине низкого бомбоубежища и державший на своей шляпе сводчатый потолок, его звали Филипп Собакин.

Валентина рассмеялась.

— Я дочь Филиппа Собакина, мы с Эрикой о нем говорили, старика в шляпе не помню, может, он тебе снился.

— Вы часто видите моего отца?

— Я его видела в последний раз еще до твоего рождения.

Последовала пауза.

— Вы только что сказали, что он недавно был у вас в гостях.

— Это Борис был у меня в гостях, а ты спрашиваешь о своем отце. Что с тобой? Так ты не знал?! И я проговорилась? Я думала — теперь, когда ты взрослый, у тебя свои дети, это уже не тайна. Тебе нехорошо? Подожди, я тебе налью рюмочку, выпей.

Комната откружилась, попугайчик парил под потолком.

— Так я не родной сын? Приемный?

— У Эрики был роман, когда мужа послали в командировку, она Борису призналась, что беременна не от него, готова была к разводу, но он сказал: буду растить, как своего, а мальчик ничего знать не должен, и никто не должен.

— Бабушка знала?

— Нет.

— А тетя Аня?

— Нет.

— А мама Оля?

— Кажется, да. Вся наша компания знала, все молчали.

— А нынешняя жена знает?

— Думаю, знает.

— Валентина, кто он был, мой настоящий отец?

— Музыкант, еврей, скрипач филармонического оркестра.

— Но ведь я похож на отца...

— Дорогой, — улыбнулась Валентина,— просто Эрике нравились мужчины определенного типа. Скрипач с Борисом, пожалуй, и впрямь слегка походили друг на друга, я никогда об этом не задумывалась.

Он пошел на вокзал пешком по нелюбимой нечетной теневой стороне Невского.

Да, он дал слово, что не будет искать встречи с матерью, больше никогда с ней не увидится, но не думать о ней он не мог, не вспоминать ее он слова не давал, без мысли о ней, без образа ее он словно бы оказался без раннего своего детства, завис в пустоте. Чтобы вернуть до мелочей все, что он помнил о матери, снова обрести детские чувства и ощущения — раз и навсегда! — в слове, чтобы жить, написал он первую в жизни книгу, заветную, преданную было забвению, но обретенную навсегда. Там были пушистые волосы Эрики, он засыпал под звуки клавиш ее пишущей машинки (которую волшебным образом тоже звали Эрика, такая машинка казалась ему единственной в мире, а оказалось — их много), ее нежные легкие теплые руки становились стальными, она могла печатать часами. Там был запах юбки матери, особо помнилась кремовая, бежево-розовая в мелкий черно-коричневый цветочек, только вцепись — и ты в безопасности. Голос, певший ему песенки по-русски и по-немецки. Облако любви, окружавшее мать, в которое он входил, как в неподдельное счастье.