— И вы написали книгу об этой вашей версии?

— Почти дописал. Собираюсь напечатать малым тиражом и припрятать, чтобы никто не нашел. Знаете, в этой мрачной детективной истории есть еще почти невидимые действующие лица, которые сами видят все. Лесник, охраняющий кернохранилище, Проводник, показывающий всем (самим студентам, тем, кто их преследует, потом поисковикам) мансийские тропы, Охотник, возник и снова канул в Лету этот Охотник, видевший издалека склон горный, черные фигурки на белом снегу (известное видение), где одни человечки забивали других насмерть дубинками. Охотник, стоявший на опушке леса, ретировался: быстрей, быстрей в лесную глубину, не было меня тут и ничего я не видел. Летчик, с которым встречался Дятлов, мне сверху видно все, ты так и знай; Летчик после гибели дятловцев начал проводить собственное расследование и вскоре разбился на своем самолетике, а его приятель Следователь покончил с собой. Потом через годы вынырнул из небытия еще один Охотник (у которого Свидетель рассматривал шикарное дорогущее иностранной марки охотничье ружье), сказавший: «Да слышал я. слышал историю о погибших студентах. Они осквернили мансийское святилище, манси их выследили, шаманы напустили в палатку дурманящий дым, а потом всех туристов угробили». Еще помню я рассказ о том, как дятловцы смеялись над «гостиницей», где поселили их в Вижае, ничего себе гостиница, обшарпанная изба с железными кроватями. А гостиница была для приезжавших к арестантам за тридевять земель женщин, жен или подруг по переписке, домашняя еда, своя женщина под боком, свидание на три дня. Слушавшие их зэки чувствовали к этим заевшимся маменькиным сынкам неприязнь, да и девчонки были не марухи, не жены, не любовницы, а так, соплячки, задиравшие нос. Есть фото на крыльце этой гостиницы, где дятловцы стоят вместе с зэками. Сидели в Ивдельлаге уголовники, враги народа, дети врагов народа. Если хотите, наша невеселая история — еще и о войне разных миров: в одном манси со святилищами, менквом, духами, в другом заключенные от блатарей до страдальцев, в третьем честные начальники, в четвертом нечестные, в пятом прямолинейные дети-комсомольцы, не знающие жизни, и тому подобное вплоть до правительственных чиновников. Где живем? Где лоскуты разных миров, а между ними межи: дикое поле.

В дверях улыбающаяся девушка звонила в колокольчик.

— Все, кончилось чаепитие, пошли на конференцию.

— Нет, я ухожу, у меня поезд скоро. Спасибо вам за компанию и за беседу. Желаю удачи.

Им оставалось только улыбнуться друг другу и разойтись.

Идя к выходу, прошел он мимо зала конференции и ненадолго остановился. В речь докладчика он не вслушивался, смотрел на фотографию диапозитива на экране, ста-рое черно-белое фото с пленок дятловцев, должно быть, это Вижай. На крыльце темной избы («гостиницы»?) высыпавшие на крыльцо зэки, на переднем плане группа туристов с лыжами, ребята в светлом, зэки в прокопченных судьбою униформах черных ватников. Выглядят как волки и овцы, но улыбаются все и каждый. «Уголовники, враги народа, дети врагов народа... А моя мать? Не была ли она в Ивдельлаге? Могла быть где угодно. А сам я? Если бы не заступничество отца, оказаться я мог в толпе черных ватников».

Но время, сначала сжавшееся, подобно пружине, уже распрямилось, он почти опаздывал на вокзал, стал спешить и думать о предстоящей дороге.

Отца с его новой женою навещал он редко, с новоявленной мачехой всегда чувствовал себя неловко, она была приветлива, вежлива, холодна, однажды он явился раньше отца, не знал, о чем и как с ней говорить. Отец пришел мрачный и прямо с порога сказал: заходил в клинику кто-то из родных бывших моих вылечившихся больных, не знаю чей, не назвался, убыл, а для меня в конверте передал кисет с золотишком, возможно, краденым; денег за операции, все знают, не беру, самодельные торты и грузинских жареных поросят принимаю в качестве гостинцев, а до уголовных презентов дело пока не доходило.

Содержимое кисета отец высыпал прямо на скатерть. Маленькие тускло-бронзовые с желтизною асимметричные самородки, желтые дьяволята.

— Какая прелесть!— воскликнула третья жена отца.

— Что с тобой? — спросил отец, видя, что сына передернуло.

А он подумал: уж не из-за этих ли тусклых тяжелых зерен зверски убили дятловцев? И ответил отцу:

— Не знаю. Ничего.

— Я бы их с удовольствием куда-нибудь сдал, — сказал отец, — так ведь затаскают, не оберешься: откуда взял?

— Нет, нет, они чудо как хороши! — сказала третья жена, перебирая золотые комочки. — Их можно превратить в золотые коронки. Или в браслет, если найдется подходящий ювелир.

Она любила украшения.

— Не вздумай ювелира искать, — сказал отец, ссыпая самородочки в кисет.

— Можно, я положу их в свою шкатулку с драгоценностями?

— Клади, куда захочешь. Что у нас на ужин?

— Сегодня домработница приходила, котлеты с пюре. И торт к чаю. Какие они тяжелые.

Последняя фраза относилась к содержимому кисета.

Выйдя за дверь, он услышал: «Я не хочу, чтобы в моем доме находился этот воровской кисет».

Фраза отца о доме и кисете возымела продолжение через двадцать пять лет, у его сошедшей с ума вдовы горсть самородочков украла одна из сиделок, все виды уголовщины так и липли к продуктам приисков, что не ново и не одно столетие людям явлено.

Увлеклись они с молодой женою прогулками по городским дворам, это скромное самодеятельное краеведческое увлечение отчасти заменило им былую страсть к туристским походам.

Особенно любимыми стали проходные дворы, из одного из них можно было попасть на три улицы (Восстания, Жуковского, Маяковского) и на один (Невский ) проспект. Во дворе стояла краснокирпичная школа, благоухала пекарня, снежной белизной дышала прачечная, исходил бензинным ореолом гараж, шумели деревья, тянулись толстые, толще слоновьих ног, трубы центрального отопления, таился мелкий невзрачный флигелек то ли котельной, то ли кочегарки, то ли уединенного домика старорежимного дворника. Эти мелкие домишки, окрашенные либо в тихий серый, либо в любимый петербуржцами и ленинградцами желтый, бедняцкий домик Петра Первого, подходящий по масштабу (как изба или чум) человеческому существу подобно петергофскому Монплезиру, — о, где вы?

Из окна на Тверской, где жил он с отцом и мамой Олей, видны ему были снег, забор, деревья, улица, ведущая к проспекту, любимый малый домишко. Он надеялся увидеть флигелек вновь, показать жене, но показывать было нечего, огромный новый дом стоял теперь на углу, занимая почетное место на двух улицах. Разочарованный, провел он ее к своей школе неподалеку от пропилей, где на первом этаже золотой антиквой на белом мраморе красовались фамилии золотых медалистов, в том числе его имя и фамилия; жена была в восторге.

Особо привлекали наших любителей пеших прогулок проходные дворы с секретом, с переходами, с двойным или тройным дном, отличительная черта нашего к в а р т и р н о г о города, проходимого, как во сне, насквозь: иногда следовало по лестнице черного хода подняться на чердак, пройти пыльные чердачные кубатуры, по другой черной лестнице (а то и парадной) соседнего дома спуститься на другую улицу.

Любимый многими, разнесенный репродукциями с открыток по всей стране «Московский дворик» Поленова напоминал макет России помещичьей; не то петербургский двор, модель секретера с тайниками.

Хорош был случайно открытый ими двор со спрятавшейся от современности усадьбой Демидова в переулке Гривцова, прежде именовавшемся Демидовым переулком. А также единственный в своем роде полый двор на Чайковского с потаенными пространствами подземного лабиринта под ногами; мало кто знал о дворовой тайне, никто не следил за потолками гулкого подполья, пока однажды в отверзшуюся в его катакомбах яму не провалилась легковая машина.

Неподалеку от вышеупомянутого подземелья на четной стороне улицы встретило их, приотворив ненадолго обычно закрытые напрочь врата арки, крылечко со скульптурами, с козырьком на колоннах, обвитых тщательно отмоделированными виноградными лозами, на которых сидели веселые южанки — обезьянки, басенные мартышки.