— Бекка! — в этом шепоте слились желание и боль.

— Ш-ш-ш… — Она расстегнула его кожаную куртку и помогла снять ее. Пальцы легко скользнули под грубую ткань рубахи, чтоб гладить ему грудь; огрубелые от работы подушечки пальцев, описывая концентрические круги, приближались к его соскам. Когда они напряглись, он застонал и сжал ее.

— Внемли, — задыхался он. — Внемли, ты моя по законам Моисея и Израиля.

Может, для нее это и были только слова, но для него это значило, что он поддается ее обжигающим прикосновениям и жаждет ответить ей тем же. Он освободил ее от одежды, действуя как мужчина, снимающий покров со статуи своей богини. Когда же она попыталась повести себя с ним так, как следует поступать порядочной благодарной женщине, он отстранил ее. До сих пор Бекка была всегда подательницей ласк или той, кто принимает мужчину. Теперь же его ласки сами превратились в дар, приносимый ей застенчиво, почтительно и без нахальной уверенности, что она примет их.

Все слова, все обязательные слова, которым ее так тщательно обучали, вдруг были забыты. Во рту почему-то держался вкус теплого свежего хлеба. Ее руки нежно гладили израненные щеки Гилбера; она одновременно и страшно боялась причинить ему боль, и жаждала вечно прижимать его рот к своим губам. Руки Гилбера блуждали по ее телу, они ласково касались ее груди, большие пальцы нежно дотрагивались до розовых вершин, пока боль от грубого насилия Адонайи наконец не исчезла из памяти под влиянием жара, разожженного Гилбером в ее душе. Когда же руки спустились ниже, Бекка в страхе рванулась прочь.

— Тебе не будет больно, — шептал Гилбер прямо в буйство ее волос. — Клянусь всем, что для меня истинно и свято, тебе будет только хорошо, моя возлюбленная.

Она позволила ему поступать так, как он хотел, и у нее перехватило дыхание сначала от изумления, потом от восторга перед той магией, которую таили в себе его пальцы. Кремень и сталь и высеченные ими искры уже затеплили где-то в глубине ее тела сначала слабый огонек, который вдруг взметнулся ослепительным пламенем в каких-то тайных вместилищах, а потом с быстротой молнии помчался по крови, распространяясь от живота и куда-то к мозгу. Теперь весь ее мир содрогнулся от счастья, и она уже не могла молчать, она чувствовала, что иначе все ее естество разлетится в пыль, взвихряющуюся к миллионам светлых звезд. И тогда из Бекки исторгся крик, который поднял бы людей из их постелей в миле или даже больше отсюда, услышь они его. Впрочем, для Бекки это не имело значения.

А потом она еще долго не могла заговорить своим нормальным голосом.

— Что?.. — Это слово так и не стало звуком, оно сложилось лишь движением губ.

Бекка положила ладонь на грудь Гилбера и подняла глаза к его лицу в поисках ответа.

— Что?..

— Ш-ш-ш… Все хорошо. Даже лучше, чем ты думаешь. — Он снова поцеловал ее, а потом его поцелуи начали спускаться по тем же тропам, которым ранее следовали руки. На этот раз ее страх исчез гораздо быстрее, и она с радостью отдала себя в его власть. Новые содрогания потрясли ее и оставили в его объятиях дрожащей и опустошенной.

— Пусти меня! — Она попыталась высвободиться. Даже в теплой дымке, окутавшей ее, голос долга, голос приличий, требующий, чтоб достойная женщина выполнила свой долг благодарности, не позволял ей лежать спокойно. — Я должна…

Он мягко заставил ее лечь обратно.

— Ты должна спать, — сказал он. И она повиновалась.

А на восходе опять была любовь. Его обжигающие прикосновения снова зажгли ее, и только потом она обнаружила, что он завернул их обоих в одеяла, сделав из них что-то вроде кокона, царапавшего ей кожу. О подобных мелких неудобствах она вскоре забыла, и Гилбер доказал ей, что вчерашние ночные события не были ни сном, ни чудом.

— Как бы я хотела… как бы я хотела быть в поре, — прошептала она.

— Зачем?

— Потому что впервые у меня не было страха перед этим. — Она вздохнула. — Я знаю, что сейчас нам не до этого. Обычно после таких вещей бывают дети, а перед нами еще такая далекая дорога…

— Ребенок… — Тон был мечтательный. — Здоровый маленький ребенок. Возможно, судьба предопределила мне вернуться домой со здоровым ребенком на руках.

Бекка нахмурилась, ей не очень нравилось то, что она слышала.

— Что ты этим хочешь сказать?

— Просто думаю о том, что будет после.

— После чего?

— Ну после того, как мы доберемся до города, и после того, как я получу то, зачем туда иду. — Он пододвинулся, чтоб она легла поудобнее, но эти — странные, еще ни разу не слышанные фразы Гилбера оставили ее напряженной и настороженной.

— Нам нужна их помощь, — продолжал он. — Моему племени и даже другим. Никто из старейшин не соглашался… Они говорят, будто единственное, что мы можем получить от твоего народа, — это смерть. Но есть одна вещь, с которой мы одни справиться не можем. Она касается детей.

Перед мысленным взором Бекки замаячили крошечные скелетики.

— Они болеют? Сильно болеют?

— Кое-кто из них уже рождается больным. Другие рождаются мертвыми, а выжившие часто… — Он не мог продолжать. — А выжившим было бы лучше, если б они не выживали, да простит меня Господь.

— Почему? — Его горе заставило Бекку еще сильнее прижаться к нему, чтобы хоть чем-нибудь помочь. — Что с ними такое? Я знакома с траволечением. Я могу отправиться с тобой в горы и помочь. И тебе не придется терять время, добираясь до города.

— А как же твои собственные дела, те, что зовут тебя в город, моя родная Бекка?

— Они подождут. — Ее прежнее упрямство вернулось к ней. — Шифра в безопасности, а само наше путешествие — оно сколько времени может занять? Раз дети страдают…

Его объятие сделалось еще крепче, так что Бекке стало не хватать воздуха.

— Ты — чудо! Готова рисковать своей жизнью на дороге к горам, где каждый хутор, что лежит между нами и горами, разыскивает тебя! Но ради детей… Как бы мне хотелось, чтобы одного твоего сердца было довольно для их излечения! Но если б дело было только в траволечении, я сейчас сидел бы дома. Дело зашло гораздо дальше, Бекка. Мне нужно городское Знание.

И он поведал ей жестокую историю о том, как его племя бежало в горы вместе с другими племенами много столетий назад; как каждое племя получило в удел большой кусок территории суровой земли и стало жить в изоляции. Шло время, и голод пришел в горы, племена стали все дальше уходить друг от друга, некоторые из них вообще утратили все связи с родичами.

Что же касается тех, кто остался…

— Нас совсем мало, Бекка, — рассказывал Гилбер. — Да и раньше не было много, а расстояния между племенами столь огромны, что мы почти не видимся. Поэтому семьи держатся особняком и практически знаются только с ближайшими родственниками. Я изучал старинные рукописи, я спрашивал себя, не нарушили ли мы какого-либо закона, который требует, чтоб мы ушли отсюда и соединились с другими племенами, а не бросали бы их прозябать в горных дебрях. Ничего я там не нашел, как не нашел и ни единого слова о том, почему наши дети иногда родятся физическими, а иногда умственными уродами. Мой собственный двоюродный брат по возрасту уже должен был бы стать полноправным членом конгрегации, но этого не будет никогда. Он говорит всего несколько слов, а все остальное — кряхтенье и хрюканье.

— И как давно уже? — спросила Бекка.

— Ему почти тринадцать. И в последнее время такие, как он, родятся все чаще и чаще. В городах знают многое. Я слышал, что они знают так много, что их дети родятся живыми, здоровыми и умными. Может, в этих людях проснется жалость, и они поделятся со мной жалкими крохами своих знаний, чтобы я мог унести их домой? Если да, то мой брат станет последним таким.

— Этому твоему брату тринадцать, и он недоумок. А когда это выяснилось?

— Выяснилось? Да думаю, когда он еще лежал в колыбельке. Бедный Иешуа.

— Но если так, то почему, когда это стало ясно, вы не…

— Не убили? — рявкнул Гилбер. — Так, как это делают ваши? — Это задело Бекку, и он сразу почувствовал ее боль. — Извини, дорогая. Тебя нельзя винить за то, что тебя так воспитали. Мы не отнимаем жизнь у тех, кто не угрожает нашей.