Мужчина все еще смотрел на Бекку, но не так, как обычно смотрит мужчина на принимающую женщину. В глазах не было похоти, которая Бекке была прекрасно знакома. Этот человек казался ей все более и более загадочным. Ей чудилось, что она как бы вышла из собственного тела и слышит со стороны, как ее губы выговаривают сбивчивые невразумительные уверения, смывающие с лица мужчины выражение неуверенности.

— Спасибо, мисси, — сказал он, и в этих словах действительно прозвучала признательность. Ничего не добавив, он повернулся и зашагал на восток, скользя меж стволов погибших от голода яблонь.

— Подождите! Куда вы идете? — Бекка ухватилась за ту руку, которая как в люльке держала Шифру. Девочка тихо постанывала. Скоро она закричит или от боли в изуродованной ноге, или от голода, или потому что мокрая, или от холода. Бекка вцепилась в полу мягкой кожаной куртки незнакомца. — Отдайте мне ее!

Его широкое загорелое лицо было спокойно, как вода в глубоком колодце.

— Будет лучше, если по той местности, которую нам предстоит пересечь сегодня ночью, ее понесу я, мисси. Нам придется идти быстро, особенно если нас начнут преследовать. Я могу сражаться, но только Богу известно, сколько хуторян выйдет охотиться на нас, когда тому парню удастся поднять тревогу. Я хочу, чтобы мои братья были рядом со мной, если врагов окажется слишком много. — Он приподнял ребенка чуть выше и улыбнулся маленькому похудевшему личику. — А кроме того, я думаю, что вскоре кое-кто проголодается. Там, куда мы идем, найдется, чем ее покормить. — Его губы сжались, а глаза утратили блеск. — А еще мы там найдем то, чем полечить ее раны, пока не стало слишком поздно.

Его глаза все время перебегали с Шифры на Бекку, и в них было то холодное, суровое, оценивающее выражение, которое много раз мерещилось Бекке, когда она представляла, что сам Господь смотрит на ее дрожащую душу в Судный День. Под этим взглядом дыхание, несущее слова, прерывалось еще в горле, превращаясь в тоскливые безмолвные вздохи. Незнакомец знал, кто оставил ребенка на том жутком холме. Какое-то проклятое ухищрение позволило ему установить это. Теперь настала ее очередь, заикаясь, бормотать объяснения и оправдания.

— Пожалуйста… мистер… малышка… у меня не было выбора. Это я оставила ее на холме, но я не могла поступить иначе. Ни в одном другом известном мне месте она не была бы в безопасности. Шифра — моя сестра, полная сестра, а не просто родич. Наш па был альфом Праведного Пути, и его убил, предательски убил тот, кто остался там… — и она показала куда-то за спину, на поле, где она бросила Адонайю лежать в одиночестве. — После того, как наш па погиб, пришло время Чистки…

— Не смей говорить мне об этом! — Он рассек воздух длинным стволом ружья, как бы обрезая дальнейший разговор. — Там, откуда я родом, мы много чего слыхали о хуторских делах. И, да поможет вам Бог, эти рассказы верны.

Он поглядел на Бекку с такой жалостью, что она почувствовала, как где-то внутри у нее закипает возмущение. Выражение на лице незнакомца было то же самое, которое всегда возникало на лицах жен па, когда они говорили о Голодных Годах и о людях, невежественных до такой степени, что они не вняли пророкам Господина нашего Царя, когда те пришли, а обратились со своими чахнущими семьями к новым законам и обычаям, что и привело их к гибели.

Только невежество, убийственное невежество и могло вызвать на лице другого человека выражение столь глубокой жалости. И он осмелился смотреть на нее вот так!

— Мистер, я не знаю, кто вы такой или откуда вы взялись, но на вашем месте я бы сначала сверила все те сказки, которые вы слыхали, с тем, что есть на самом деле.

Незнакомец только головой покачал.

— Зовут меня Гилбером Ливи. Там, откуда я пришел, у нас побывало немало народу, так что нам рассказывали о жизни на хуторах. — Он произнес слово «хутора» так, что оно прозвучало как грязное ругательство. — Я сын священника. Я не могу даже слушать о таких грязных делах, не осквернив себя, а один Бог знает, найду ли я по эту сторону города место, где смогу по-настоящему очиститься.

Город! Это слово заставило Бекку так резко повернуть голову, будто что-то-хлестнуло ее по лицу. Множество вопросов зашевелилось у нее на языке, но прежде чем она успела задать хотя бы один, мужчина взглянул на беспокойно копошащегося ребенка.

— Она — вот что сейчас главное, — сказал он с такой нежностью, что сердце Бекки еще сильнее, чем всегда, потянулось к девочке. Теперь, когда он снова двинулся в ночь, уже и речи не было, чтобы отобрать у него ребенка.

Их не преследовали. А если и преследовали, то Бекка ничего не слышала. Она старалась занять мозг дорогой, а глаза — зрелищем широкой спины Гилбера. Яблони вскоре остались позади, земля на какое-то время стала ровной и пустой, а потом они через поле вошли в заросли худосочного сосняка. Бекка не имела ни малейшего представления ни о том, где они находятся, ни о том, где лежит ближайший хутор. Небо могло ей дать некоторые указания насчет того, в каком направлении они идут, но, оказавшись под покровом колючих ветвей, она не могла видеть звезды.

Шифра начала плакать. Гилбер бормотал что-то на детском лепечущем языке, но результата это не давало. Ребенок уже не поддавался на пустые уговоры. Шифра издавала громкий ритмичный вопль, в котором скорее звучала злость, чем какая-нибудь конкретная нужда. Бекка слышала, как Гилбер несколько раз выругался — брань относилась к незадаче, к хуторянам, к глупости, к потере времени, даже к самой Бекке… но только не к малышке.

И тут Бекка увидела огонь костра.

— Ребенок? — Человек, сидевший ближе всех к костру, посмотрел так, будто не знал, как поступить — захохотать или выругаться. Языки пламени и тени превращали его покрытое шрамами лицо в какую-то гротескную маску. Бекка держала руки сложенными, а голову опущенной, хотя в сердце была странная пустота: все хранившиеся там молитвы были уже произнесены. Что бы ни сказал этот человек, все было для нее и для Шифры жизненно важным. Она услыхала смешок — более сухой, чем треск хвороста в огне, и вопрос: «Чего тебе, Гилбер, взбрело в голову тащить сюда эту парочку?»

Гилбер сначала, похоже, не расслышал вопроса. Он поздоровался с этим пожилым человеком — его звали Мол — довольно почтительно, но потом все выглядело так, будто Гилбер по какой-то причине очень экономно расходует свой запас слов. Первое, что он сделал, когда они вошли в круг света костра, это зачерпнул ложку чего-то серого и мучнистого из горшка, стоявшего на угольях, бросил эту массу в другой горшочек, долил туда воды из фляжки, размешал и сунул ложку жидкой кашеобразной массы в рот Шифры. Малышка с жадностью начала глотать и быстро успокоилась. Никто из сидевших у костра не сказал ни слова и не шевельнул пальцем, чтоб остановить Гилбера.

Теперь Шифра лежала на спинке возле костра, издавая тихие звуки, будто родниковая вода омывала камень. Гилбер развязал пеленку, и губы его побелели, когда он разглядел ее изуродованную ножку. Мол наклонился так близко, как это можно было сделать, не вставая, и издал какой-то звук, выражавший сочувствие.

— У нас осталось немного мази Райана, если ты считаешь, что от нее будет толк. А чистые тряпки найдутся в мешке у Яйузи.

Гилбер кивнул, принимая предложение:

— Мне еще понадобится вода посвежее той, что у меня во фляжке. А мазь сэкономим.

— Что-нибудь из твоих горских порошков? — Мол рассмеялся от всей души, так что Бекка увидела пеньки сломанных зубов, окаймлявшие его челюсти. Те немногочисленные зубы, которые остались целы — и как это им удалось, — были удивительно чисты: белые, как диск луны. — Валяй, доставай их и возьми сколько надо воды из кувшина. Корп нашел хороший родник, пока ты отсутствовал, чтоб рекрутировать нам этих двух мощных бойцов. Иди, сказал я. Я пригляжу за этим… Это кто? Стригунок или кобылка? — Он указал на ребенка.

Слабая улыбка подняла угол рта Гилбера: