Работницы жили в казармах и небольших домиках, по нескольку человек в комнате, вот там-то и гуляли казаки, там и ловили за ситцевыми занавесками «случаи…»

За ситцевой занавеской и проснулся Осип в один из воскресных дней. Похмельная голова гудела, и подкатывала тошнота при каждом движении. Он разобрал ругань и разговор женских визгливых голосов:

– Сволочи кудлатые! Беспременно они украли! Кобели паршивые. Напаскудят да еще и обворуют… – Дальше шла уж вовсе непотребная брань, к которой Осип никак не мог привыкнуть, особенно если ругалась женщина, – делалось ему муторно и тоскливо.

Он поднялся. Отодвинул занавеску. В тесной комнате, разгороженной занавесками на несколько частей, по полу ползала простоволосая баба в юбке и нижней рубахе, ее товарка смеялась, прислонясь к косяку.

– Вона! – сказала она, кивая на Осипа. – Вона кавалер твой поднялся!

– Да черт его принес! Да и не мой он вовсе! – похмельным голосом кричала простоволосая. – Это Томкин хахаль! Она его вчерась заволокла…

«Какая Томка?» – подумал Осип, кроме страшной головной боли чувствуя ужасную стыдную гадливость к этим бабам, к этой комнате, к постели, на которой сидел, к гребенке и шпилькам на табуретке у изголовья…

Ему ужасно захотелось вымыться! Или хотя бы искупаться! Чтобы смыть с себя сальный омерзительный пот этой ночи и жирный запах Томкиной не то помады, не то духов.

– Ну что уставился! – обернула она к Осипу красное пористое лицо, нисколько не стыдясь своей наготы. – Ваши кобели вчерась тут ночевали, мало что перебили да заблевали все – напоследок новы ботинки сволокли.

– Не-е-е, не может быть! – промычал Осип, поражаясь своему совершенно незнакомому голосу.

– Что «не может»! Что «не может»! – завопила баба. – Это завсегда ваша казацкая манера напаскудить!

– Ты, бабочка, говори да откусывай! – попытался приструнить ее Осип.

– Чаво? Чаво? – подбоченясь, наступала на него работница. – Таперя ищщи ботинки непременно у кабатчика… Сволочи мордастые.

– А где Томка-то? – спросила стоявшая у двери.

– Да вот энтому за опохмелочным шкаликом понеслася! Дура! До чего до кобелей жадна, дак смотреть ужасть! Навела вчерась мазуриков…

Осип встал пошатываясь. Торопливо отыскал шаровары, мундир. Оделся.

– Ежели наши пошутили, – сказал он, выходя из-за занавески, – зараз принесу…

– Как жа! Уж небось пропили мою обувку… – перекладывая свои слова такими визгливыми матюгами, что невозможно было слышать, орала простоволосая.

– Ты бы назад не ходил один-то, – посоветовала, лениво отодвигаясь в дверном проеме и давая Осипу дорогу, ее подруга. – Нонеча воскресенье, все ребята дома – изобьют.

– Ишо посмотрим, кто кого, – ответил Осип, понимая, что беспременно изобьют. Как навалятся скопом… И нагайкой не отмахаешься.

– Не храбрись! – усмехнулась работница. – Двинут под ребра финкой и будешь потом в Неве виноватого искать… Что ж тебя дружки-то одного тут бросили?

– Они-то его искали! – встряла простоволосая. – Да Томка заверила, что, мол, нет его, ушедши… Они ще говорят: брезгует малахольный нашим кумпанейством… А он за занавеской уснумши был… Его Томка нипочем до утра отдавать не хотела…

Осип вышел в коридор.

– Эй, казак, – крикнула ему вдогонку работница. – Ступай через огород и переулком мимо фабрики. Там никого не будет – все нынче на сходку пошли к школе.

Зеленов не испытывал судьбу и пошел, как она наказывала. На воздухе ему стало легче. Но неотвязные мысли о своей неприкаянности снова полезли в голову.

«Вот такие „Томки" и есть моя будущая планида! – думал он с тоскою. – А вернусь домой – дома-то что? Так весь век и ломить на хозяина? Земли – всего один пай, отчим не казак, а иногородним земли не положено. Так что на моем паю шесть ртов… Видать, мне в батраках и загинуть… Чуда не будет! Конечно, – размышлял он, крадучись вдоль бесконечных деревянных фабричных заборов и мрачных зданий красного кирпича, торопясь по осклизлым от росы булыжникам… – Конечно, случись война – можно и крестов навоевать, и, чего доброго, даже в офицеры выйти – бывают такие случаи… Но войны – нет! А стало быть, все эти мечтания – суть химеры!»

– Господи! – перекрестился он на блестевший невдалеке купол Спасо-Троицкого собора Александро-Невской лавры. – Зачем я такой уродился? Всем чужой! Нет мне ни при ком ни места, ни утешения…

Своих собутыльников он застал в казарме и сразу приступил с допросом:

– Где ботинки?

Казак Елисей Анкудинов растерялся и кивнул на тумбочку:

– Вона! Уже и пошутить нельзя!

– Не знаю, как у вас на низу, – зло сказал Осип, заворачивая козловые полусапожки в газету, – а у нас в Собеновской за такие-то шутки так бы старики на майдане отрапортовали, месяц бы колом ходил, не присаживаясь!

– Да что такого! – взъерепенился черномазый Анкудинов.

– Ничего такого! – тряхнув чубом, пояснил Осип. – А только вот через вас, индюков, таковая слава, что «казакам чужое липнет», что, мол, «казак с бою не возьмет, дак потом стащит!».

– Гля, станичники, никак «пенек» в петербургску сучку втрескался! – пытался отшутиться Анкудинов.

– Мели мельница, сбрехать – безделица! – огрызнулся Осип.

– Зеленов! – крикнул ему дневальный. – Ты бы не ходил к фабричным в одиночку. Дождись вечера. Всема пойдем!

– Пошли зараз! – позвал Осип. – Вечером поздно будет. У них нонеча сход какой-то, то ли сходка…

– Во-на! – протянул дневальный казачок из верхнедонских, который сильно симпатизировал Зеленову. – Стало быть, вона через чего мы в готовности…

И тут Осип обратил внимание, что, несмотря на воскресный день, казарма полна казаками. На всех кроватях и нарах сидели атаманцы в портупеях, при шашках, пирамида с винтовками была открыта, и около прогуливался дежурный офицер.

– Так что и мне нельзя идти? – спросил Осип.

– Тебя не касаемо. Ты не нашего полка! А нас вот, того гляди, по тревоге не то усмирять, не то разгонять поведут… Пра слово, не ходи! Плюнь ты на эти штиблеты! В другой раз отдашь… – И, приблизив конопатое лицо к Осипу, дневальный зашептал: – Хотя по мне – дак и не надо отдавать! Пропить – самое правильное дело. Они, энти сучки фабричные, с нас так наживаются, слов нет…

– Пойду! – решительно надевая фуражку, сказал Осип. – Совесть тут оставаться не велит!

– Отлупят! – уверенно посулил дневальный.

– Уж как выйдет.

Дошел он до рабочих бараков и хибарок, что притулились к черному боку огромного завода и подслеповато блестели немытыми окнами на его непрерывно дымящие трубы, вопреки ожиданиям, благополучно. Никого на улице поселка не было. Мальчишки, готовые прицепиться к любому прохожему, куда-то подевались. У кабака, где всегда пиликала гармошка, а по воскресным дням гомонили работяги с кружками пива, со шкаликами в черных кулаках, было пусто.

Тамаркина подруга ушла, вероятно отыскав какие-то опорки.

– Ступай в школу! Все тамо… – объяснила Осипу старуха, ковырявшаяся в палисаднике, под окном барака.

Не хотелось казаку идти в толпу рабочих, но делать было нечего, сверток под мышкой жег его стыдом за все войсковое сословие, и он двинул к школе.

Еще издали он увидел черную многолюдную толпу у ее крыльца, на крыльце учительский стол, застланный зеленым сукном в чернильных пятнах, благообразного священника, издали блестевшего наперстным крестом и торжественно восседающего за столом, двух инженеров в фуражках с белыми чехлами, чахоточного учителя в пенсне. В полном молчании, плотно сомкнув плечи в черных пиджаках и синих косоворотках, рабочие слушали молодого длинноволосого парня в красной рубахе навыпуск и студенческой тужурке.

– Доведенные до отчаяния таким положением… – говорил парень, – болгары готовились к всеобщему восстанию… Посудите сами, какой народ смог бы терпеть такое. Один только «налог крови», когда из поколения в поколение турки отбирали в болгарских семьях мальчиков, чтобы сделать их янычарами, девочек в гаремы, мог привести любого, и даже не очень воинственного человека, к той идее, что лучше погибнуть сражаясь, чем выносить такое. Болгары постоянно боролись! В горах постоянно таились гайдуки, делая для турок жизнь весьма небезопасной! Несмотря ни на какие зверства, народ готовился подняться.