Калмыков знал, что коренные земли Войска Донского выпаханы, казачьи паи все ближе и ближе усыхают к тому пределу, за которым бедность. Бедность самая страшная – степная!
А подрядчики, помещики, чиновники и безземельные мужики, толпами валившие в черноземные края, висели, как собаки на затравленном медведе, на казачьем крае, с каждым годом отхватывая все новые и новые куски. Обращая правдами и неправдами станицы в слободы и города, выводя их в соседние губернии из войскового попечения в полную покорность властям, лишая хоть и урезанных до призрачности, но все же еще хоть в преданиях существующих прав вольности и совета казачьих кругов, где многое решалось всенародно.
Вот и слобода, в которой жительствовал Калмыков, прежде была станицей, а нынче уже мостилась стать городом, раздувшись как на дрожжах на хлебной и кожевенной торговле. Нельзя сказать, чтобы это обстоятельство особенно огорчало торгового казака, но иногда являлась странная мысль о том, что все идет к концу… к погибели. И погибель эта предрешена не судьбою, но слепотою власть предержащих и властям повинующихся.
Один и тот же страшный сон все чаще виделся ему: будто закладывают в бричку рысака и он – Калмыков – выезжает на улицу, как делает это ежедневно. Выезжает на тракт, что ведет в область Войска Донского, и вот уж Тимофеевский курган, за которым должна бы распахнуться степная благодать во всем великолепии цвета и запаха. Вот он, поворот… И оглобли звонко бьют, будто в крышку гроба, в высоченный забор.
– Как же это! – кричит Демьян Васильевич. И металлический голос ему ответствует:
– Упразднена за ненадобностью!
Сон повторялся все чаще. И стоило Демьяну Васильевичу расстроиться, приболеть – вот он – забор. Забор высотою до небес.
По молодости во сне Калмыков пытался отыскать в заборе край или хотя бы калитку, отломанную доску… Но нынче и во сне знал, что это ночной кошмар, и начинал стонать, ворочаться, чтобы скорее проснуться…
Сон был так реален, что с годами Калмыков стал побаиваться настоящего поворота за Тимофеевским курганом. Бредовая мысль о том, что когда-нибудь он наткнется тут на забор до небес, не давала ему ехать спокойно.
Он невольно проезжал это место шагом. Правда, со стороны бы никто не посмел его упрекнуть, а наоборот, порадовались бы тому, как в общем-то давно живущий вне казачества человек чтит обычай. По преданию, на этом месте отец Ермака провожал его в Сибирский поход, потому и следовало проезжать Тимофеевский курган обнажив голову и поминая всех, кто в дальнем странствии или в ратной службе.
Здесь же торчал столб с надписью «Область Войска Донского» и ядовитой желтой табличкой: «Пребывание лиц неправославного вероисповедания, а также инородцев дозволяется с разрешения войсковой администрации не более 12 часов в дневное время».
Миновав пограничный знак, Калмыков с облегчением надел картуз и тут же увидел казачий разъезд.
Двое: один пожилой седобородый, с испитым лицом старовера-постника, что-то ел, отворотясь, из своей посуды, второй, совсем мальчишка, по всему еще не служивший срочную, разговаривал с рослым казачиной, сидевшим на возу с сеном.
Хотел Демьян Васильевич пугнуть служивых – попробовать проскочить мимо разъезда, поскольку стреноженные кони мирно щипали траву в стороне от казаков, и, пока сторожа схватились бы, Калмыков пылил бы далеко… Но вовремя увидел, что чуть дальше, перекрывая проезд, по всем предписаниям устава стоит третий патрульный – конный.
– Здорово дневали, станичники, – одерживая коня, крикнул Калмыков.
– Слава Богу! – с готовностью откликнулся казачонок.
Пожилой наскоро утер губы и подошел к дрожкам:
– Кто таков, по какой надобности?
«Ишь ты! – удивился Демьян Васильевич такой официальности. – Молодого, что ли, обучает?»
– Да что ты, Антипа! – закричал с воза проезжий казачина. – Это ж Демьян Васильич. Первейший человек в округе. Эх ты! Тетёха!
– Ну ты! – цыкнул на него старовер. – Думашь, рожу выскоблил, так умнее всех стал?! Вот крикнут «Сполох», тыды будешь неделю объяснять, кто ты, а кто этот твой «Васильич».
– Эээээх! Колода ты кержацкая! – сказал казачина, съезжая на заду со снопов на землю. – Ты в чьих сапогах ходишь?
Калмыков невольно глянул на кержацкие сапоги, судя по грубой работе, домашнего рукоделия и засмеялся:
– Он в своих щеголяет! Своего рукомесла.
– Ну! – оскалился весело казачина. – В таких-то только кизяки топтать!
– Спасибо не в лаптях! – подхихикнул казачонок.
Но старовер нисколько не смутился.
– Пропуск знаешь? А то зараз проваливай в своих фасонных!
– Нешто карантин? – забеспокоился Калмыков. – Холера?
– Может, и карантин.
– На Волге? В Царицыне аль в Астрахани?
– Да у хамов завсегда холера, – беспечно сказал казачина. – Что ж кажинный раз пикеты выставлять? Это беспременно кого-то ловят. Кого ловишь, «протопоп Аввакум»?
– Вошь! – мрачно обронил тот. – Пропуск! Абы поворачивай оглобли!
– Да нешто ты Демьяна Васильича не знаешь! – взвился казачина. – Да в твоей станице его лавка!
– Пропуск али тугамент! – уперся пикетчик.
– Вот пень еланский! Да меня ты знашь аль нет? – возмущался казачина.
– Тебя знаю!
– Ты свиной матери племянник, – подхихикнул казачонок, решивший теперь подольститься к своему командиру.
– Вот я те шмякну по суслам, сопля нестроевая! Разговорился! Ты ишо у матери титьку искал, а я уж погоны таскал!
– Тебя знаю, а его нет! – уперся старший разъезда.
– Так вот я же тебе докладаю: это есть Демьян Васильич Калмыков! Казак по торговой части!
– А коли так, – придумал коварный раскольник, – нехай он скажет, кто ты!
– Вот нова цацка! – плюнул с досады казачина. – Да как он скажет, ежели видел меня последний раз годов пять назад. Аккурат таким стригуном, как вот этот байстрюк!
– Но-но! – пискнул казачонок, грозно опуская пику, за которую держался, как за телеграфный столб. Не по руке она была. Тяжеловата.
– Тю! – прищурил соколиный глаз Калмыков. – А не Кудинов ли ты Санька! Ну, Хрисанф то есть! Вы с Осипом вместе служить уходили!
– Как есть – он самый! – засиял крепкими, как кукурузные зерна, зубами казачина. – Как изволите здравствовать, Демьян Васильич?
– Бог грехам терпит. Ты-то как, односум?
– Как собачий хвост. Батяня на другой день, как со службы я пришел, загнал меня в степь, тамо и болтаюсь!
– Через чего ж так?
– Да гуторит: «Мы сами в столицах служили, помним, каки там мамзели распрекрасные… Поживи в степу, охолонь. Заодно посмотрим, не добыл ли ты каку ни на есть французску себе прелесть. Тогда моли Бога, ежели живой уйдешь. А ежели все в достоинстве, мы тебе покуда невесту приищем».
– Отец-то поумнее тебя будет, – одобрительно сказал кержак.
– Да! Не без смысла! – согласился Калмыков. – Ты ведь, я чаю, до службы жениться мостился? Отец не дал, – сказал он, припоминая, что Кудиновы казаки зажиточные, сыновьями дорожили. Держали их в строгости и женили поздно, предпочитая для работы брать батрачек, чем грузить всю тяготу на своих. – И ты не ярись! На таких, как твой отец, казачество держится. А что в степь погнал – так эдак завсегда делалось, ежели кто холостой служил.
– А женатые по этой части заговоренные! – съязвил Хрисанф. – У них, значит, узлом завязано!
– Женатый – ломоть отрезанный. А ты покудова в отцовской власти!
– Я гвардейского полка урядник! – взбеленился Хрисанф.
– Ты царю – урядник, а отцу – раб! – как чугунную плиту положил Калмыков. – Терпи! Опосля благодарить будешь!
– Да скушно в степу-то! Одни бараны да вот таки фрукты, – кивнул на раскольника Кудинов. – Их хошь вверх ногами поставь – одна картина будет! Небось вы свово Осипа в степь не погнали!
– Я ему не отец и не крестный! Акромя того, он не из ухарей – суприза не принесет.
– Да он и жениться-то не собирается! – сказал вдруг кержак, и Демьян Васильевич прямо-таки растерялся: оказывается, раскольник-собака не то что узнал Калмыкова, а и дела-то все его досконально ведал, а вот поди ж ты какую комедию учинил.
