Смерть беззащитных и невинных всегда вызывала внутри тотальное негодование и отвращение. Я – воин до глубины души, никогда не мог смириться с несправедливостью, что забирала жизни у слабых и незащищённых. Каждый раз, когда приходилось сталкиваться с подобным, сердце сжималось от гнева и боли. Я чувствовал, что медленно сгниваю заживо, когда невинная или беззащитная душа покидала наш мир.

Да… Я был убийцей. Массовым убийцей, но смерть на поле боя, в честном противостоянии, где каждый был защищен бронёй и оружием и принимал правила конфликта, казалась священной. В акте войны я видел проявление высшей воли, что решала, кто достоин жить, а кто должен уступить место другим.

Я проснулся от дразнящих солнечных лучей, что пробивались сквозь шторы спальни, и открыл глаза. Утренний свет играл на закопченных обоях, отбрасывал причудливые тени, что были похожи на призраков минувшей ночи. Тело казалось чужим и каждое движение отдавалось болью.

В дверь негромко постучали. Я вздрогнул. На порог вошла горничная Грета.

Испуганный взгляд устремился к большим бурым пятнам. Неожиданно обычно румяное лицо Греты стало бледным. Она ахнула, не желала верить глазам. Невинная молодая девушка сжимала в руках скомканную тряпку, как оберег от злых сил и неожиданно заговорила со мной вместо того, чтобы убежать.

– Господин, – женственный голос дрожал, как ветка на ветру. – Ч-что тут произошло…

Вдруг воспоминания разрушающей мощью обрушились на голову. Вспышки страшной ночи высеклись в разуме, как всполохи молний. Засохшие потеки крови – зловещие росчерки кровавым пером; прелестное тело девушки, восставшее из пепла, чтобы вновь пасть от пули. Остекленевшие мёртвые глаза, устремленные в никуда. Звук выстрела, что ещё звенел в ушах, как погребальный колокол.

Я зажмурился, но кошмарные образы приобрели ещё большую четкость, переплетались с обрывками батальных картин из Сталлионграда. Я прижал ладони к вискам и пытался изгнать страшные видения, но сколько бы я ни упирался, картины прошлой ночи выжгли в мозге разлагающееся клеймо.

«Ещё одна травма…»

– Господин Фаррен? – едва слышный голос Греты вывел разум из пучины воспоминаний. – Что случилось? При каких… обстоятельствах…

Горничная в ужасе указала на кровавое пятно и на отчасти зажившие руки. На лице читалась молчаливая мольба. Грета не хотела верить в то, что пришло на ум. Она хотела услышать что-то оправдывающее весь бардак, но я лишь удрученно покачал головой.

«Как описать горничной, что я казнил беззащитную гармонистку? Грета меня никогда не поймёт, даже если узнает всю правду…»

Я встретился взглядом с простой служанкой, что всю жизнь знала только размеренный распорядок столичного поместья. Разум понимал, что Грета никогда не смогла бы постичь глубину бездны человеческих страданий.

«Милые котята, как она, обязаны радовать людей и только. Я не заставлю служанку переживать по пустякам».

Пришлось отвернуться. Но вдруг я почувствовал, как по щекам стекают слезы – отголоски трагедии, где пистолетный выстрел сыграл главную роль. Тело рефлекторно глухо вздохнуло. Я вытер то, что осталось на щеках, встал с кровати и по-военному вытянулся. Тяжёлая боль настигла мышцы. Повернувшись к Грете, я сказал:

– Выйдите! И никогда больше не заходите в мою спальню без разрешения. Как только я уйду приступите к уборке, – глаза сами закрылись от стыда.

Грета съежилась. Она была ошарашена ледяным тоном. Я никогда не позволял себе так грубо обращаться со слугами, но тогда что-то внутри меня изменилось. Грета опустила взгляд, постаралась сделать реверанс и спешно удалилась из спальни.

Выбитая дверь всё также лежала на полу.

Я проводил девушку взглядом, а затем подошел к дубовому шкафу и принялся одеваться с методичностью человека, для которого армейская выправка стала второй натурой. Идеально отглаженный мундир, начищенные до блеска сапоги – ни одной помарки, ни единого изъяна.

«Хорошо, что я встретил полицию в повседневной одежде… Не замарал пиджак».

За окнами разразился новый день, но мне никуда было спешить. Я прошел к маленькому столику, что был уставлен драгоценными безделушками, и положил талисман. Тоска по далёкому прошлому одолела озлобленную душу. С явной грустью, что мешалась с решимостью, я потянулся за позолоченной шкатулкой и извлек оттуда пачку сигар. Я не курил, но в тот день хотелось хоть чем-то прижечь душевную рану, поэтому я чиркнул спичкой и вдохнул ароматный дым.

«Можно же позволить себе одну-единственную минутку слабости…»

Я прошёл через выбитую дверь, спустился с сигарой вниз и увидел, как высокие окна заливали столовую теплым сиянием. Ветерок шевелил тяжелые бархатные шторы и доносил из сада сладкий аромат сирени. После небольшой передышки я оставил сигару в гостевой пепельнице, отмыл руки от крови и посмотрел на часы.

«Семь тридцать утра. Пора завтракать».

Я зашёл на кухню, сел за массивный дубовый стол и придирчиво оглядел серебряные приборы. Кухарка Фреда уже прибыла в особняк и приготовилась подавать блюда. Помощницы по кухне прибыли позже. Они опоздали на две минуты, и замерли в ожидании, ловя каждый вздох.

Я не отреагировал на столь незначительное опоздание и вместо ругани разломил пышную булочку с румяной корочкой. Зазвенел колокольчик – и на стол выплыла первая перламутровая каша с янтарным бульоном.

Приближалось время для поездки в бюро на очередное совещание. В тот ранний утренний час, когда солнце только-только позолотило кроны деревьев, а передо мной лежали молочные реки и кисельные берега, мир будто становился чуточку лучше.

На выходе я приказал Фреде распорядиться насчёт починки дверей, а после сел в машину и покатил по хрустящей гравийной дорожке. Я выехал из поместья и легонько откинулся на мягкие подушки. Пришлось включить радиоприёмник, что лежал на соседнем сидении. В дороге, я задумчиво смотрел вперёд и незаметно покачивался в такт звучания скрипки.

Май благоухал по-весеннему пряно: смолистой хвоей, первой зеленью, далекими огнями горящих костров из тел террористов… На обочинах раскрывали лепестки одуванчики, утренний туман стлался над низинами.

В воротах бюро караульные свистом остановили машину для проверки документов. Я вскинул руку и показал бумаги, а после миновал арку и прошел по залам с инкрустированными полами и живописью на стенах. В бюро меня уже ждал с обветренным лицом и со странной улыбкой начальник Генштаба Триммель.

– Приветствую, хайвенгруппенфюрер, – сказал он и как обычно строго пожал руку. – У вас небольшие проблемы.

– Приветствую, Хайвсмаршал. Что случилось? Не слышал ни о каких проблемах! – соврал я и нагло улыбнулся в ответ.

– Вас требует к себе королева Ликтиды. Вы что-то натворили? Лучше сразу признайтесь. Может, тогда я смогу хоть чем-то помочь. Весь штаб знает, в каких вы отношениях с Ауранцией, и…

– Прошу простить, гер Триммель, но я не понимаю, о чем вы говорите.

Очередная ложь. О, великое искусство вранья! Столь изощренное, многогранное, карающее за своё использование ремесло. Сколько поколений мастеров вышло из-под твоих адептов… Для одних ложь становилась единственным способом выжить – как рыбы, ловко лавируя в мутном потоке, они пытались обмануть саму жизнь. Другие делали враньё оружием, смертоносным и тайным, как тихий выдох яда. А для меня ложь стала очередным инструментом очередного поля боя.

– Тогда вот, держите, – он протянул конверт. – Люди Ласина Кардо передали это ещё ранним утром. По ощущениям, там фотография.

Сердце сжалось, когда я услышал, что может быть внутри.