Он еле ощутимо прошелся пальцами по позвоночнику, что-то пощупал за ушами и, верно определив мои недуги, рекомендовал ходить по пять километров по лесу.

– Понимаете, мне нужна немного другая оценка. В общем, я кое-где поучился и не хочу обманываться. Давайте я сейчас кое-что сделаю. – И я стал его программировать, в соответствии с уроками Школы, на то, чтобы он сократил плату. Мне, конечно, было плевать на деньги. Меня интересовало другое.

– Другая оценка, говоришь? Ничего не плати и уходи, – неожиданно рассердился он и показал мне в сторону калитки.

Как я ни пытался вернуть его к беседе, вручить деньги, он отмахивался и гнал меня.

Похоже, Школа не допускала основного – установления оболочки, которая была гарантом обретения свободы от эгрегора самой Школы. Я почти утвердился в том, что она давала ровно столько, сколько нужно для ее продвижения и формирования у человека пленительной иллюзии «владения невидимыми техниками».

Косвенным подтверждением тому было и сообщение Веры, которое я получил спустя три недели после нашей разлуки. Ввиду его краткости, приведу полностью:

«Салют, май Дарлинг! Извини, что надолго исчезала. Ты Же знаешь, во время энергопоста лучше отключиться от всех и вся. Но вот я снова дома. Будет ли у тебя возможность приехать? Я не против встречи. Я почти не сплю, почти не ем, и сил у меня так много, что я смогу вплотную работать над своей целью и гулять по городу с тобой».

Стоит ли говорить, как быстро я решил навестить Веру?!

Нет более сильного эгрегора города, чем эгрегор мифологического, литературного Санкт-Петербурга. Воистину, это так! Тамошние сфинксы, всадники, желтые дома, мосты и площади – это не камни, а тексты и поэмы. И, поверьте, я бы испытал по этому поводу восторг, если бы Школа не лишила меня исконного, одухотворенного восприятия эгрегора. Однако ее демистификационная мощь была столь велика, что Санкт-Петербург оказался в моих глазах лишен своей пикантной начинки.

С другой стороны, из-за моего литературоцентричного сознания любой город превращался для меня в бесконечный анонимный текст – поверьте, господа, это проклятие! – и от него нельзя было нигде спастись!

Итак, я приехал в Петербург. Шел по Петроградке. За сумрачными модернистскими фасадами, под карнизами которых, должно быть, сидели невидимые горгульи, я улавливал психические излучения, дрейфующие в обыкновенном питерском тумане. Туман, тысячелетия назад зарекомендовавший себя живым и таинственным, был просто конденсатом. Дверь (бордового цвета, как суперобложка моего «Улисса») была просто дверью. Лестница – лестницей. Чувствуя под подушечкой пальца податливую кнопку звонка, который играл истошно мелодию «На голубом Дунае», я осознал важное. Чрезвычайно важное. Вот оно: демистифицированный мир мгновенно умирает. Это закон.

На этом открытии Вера распахнула дверь и запрыгнула на меня по-лягушачьи – обвив шею руками и обхватив талию ногами. Оставаясь в этой же позе, она захлопнула дверь, махнула рукой в глубь квартиры и сказала: «Туда». Мы вошли в круглый холл, из которого было пять дверей. «Туда», – показала она, и я открыл дверь, которая была бы по циферблату на десяти часах. Дверь венчала какая-то фреска, но я не успел ее рассмотреть.

Только я увидел кровать, брошенную на велюр кресла шляпку канотье, в которой впервые повстречал Веру, во мне вдруг всколыхнулось желание отомстить за капище и за три недели разлуки. Я обошелся с Верой неожиданно грубо. Я хватал ее за руки, кидал на кровать, прикладывал к стене то спиной, то лицом. «Ты меня пугаешь», – поскуливала она, проявляя меж тем куда больше покорности, чем в прошлый раз.

Может, мой напор был компенсацией смущения? Однако закончилось действо в мою пользу – Вера казалась укрощенной. И теперь я мог шептать ей нежности. А она смотрела на меня. Она улыбалась. Ее золотистые рысьи глаза изучали удовлетворение.

– Я совершенно не хочу есть и не хочу спать, – заметила Вера, посмеиваясь, видимо, от полноты бытия.

Она стояла перед шкафом и выбирала одежду.

Первым она натянула обтягивающее ультракороткое бандо, поверх него – еще одно платье, представляющее собой крупную трикотажную небесно-голубую сетку; сверху накинула куртку, выполненную из мягкой просвечивающей пленки с черной надписью катаканой, гласившей неизвестно что. Одежда ее, кажется, овеществляла градиент открытости и прозрачности. Затем Вера взяла сумку, мимикрировавшую под пакет из бутика и, как и все прочее, видимо служившую символом транспарентности и доверия мировому рынку, прозрачный зонт и очки-хамелеоны. Мы вышли гулять.

К вечеру, когда сидели на крыше и смотрели на странные дома, повторяющие формой излучины каналов, Вера заговорила сама:

– Сейчас, после энергопоста, у нас так много энергии! Нам ни за что нельзя пропустить этот звездный час. Ты, кстати, помнишь, что нужно обязательно ставить перед собой цель? Иначе вся энергия, которую ты получил, растворится. И цель надо ставить именно по школьному образцу. Как же все у Школы технично! – говорила она, словно желая наконец мне поведать и о своей цели.

– Но прежде, – напомнил я, подавив в себе желание сообщить о намерении вытащить ее из этой странной организации в ближайшее же время, – надо проверить, истинна ли эта твоя цель. Входишь в состояние эталона и смотришь, как реагирует эфирное тело. По идее, тело должно дать знать, твоя это цель или чужая, помнишь?

– Ну да, – подтвердила несколько недовольно она, точно почуяв по моему тону, куда я клоню.

– Не думай, что это относится к тебе. Но понимаешь, Верочка, я уверен, что… Как бы сказать… В общем, чтобы эту истинность проверить… Короче, я думаю, что при постановке людьми этой цели, именно в этот момент в Школе их обманывают, – наконец твердо сказали, чувствуя неладное.

Вера молчала. Каким же радиоактивным было это молчание на крыше! Казалось, воздух стал отравлен. И я, надышавшись, вот-вот соскользну.

– Вера, я давно хотел с тобой серьезно поговорить. – Я заглянул в ее глаза. – Никакого звездного часа нет! – Эту фразу я отчеканил твердо и заметил, как сузились ее глаза и стрельнули в сторону пропасти, точно она (или эгрегор, действующий через нее) готова была меня спустить с крыши. Я решил проявить храбрость, хотя и понимал, что никакого морального закона эгрегоры не различают. – Не всё, безусловно, не всё, но базовое в этой Школе – обман! Не теория ее не верна, а практика. Они дурачат людей, чтобы вырасти.

– Им тоже надо расти, – холодно отозвалась Вера.

– А ты никогда не задумывалась, что их техника по постановке целей на деле не применяется? Что именно в этот момент, момент массового самогипноза…

– Прекрати! – возмутилась она и вскочила так, что у нее соскользнула нога и она чуть не свалилась. Вера села, желая отойти от промелькнувшего ужаса падения. – Это не самогипноз, – прошептала она.

– Держись. Сиди. Не надо вскакивать, – попросил я, взволнованный ее неудачным движением. – Это он самый, – продолжал я, – как бы они ни прививали людям идею о структурированности и техничности всего происходящего, словно человек – это компьютер, знание программ которого позволяет умело оперировать жизнью.

– То есть ты хочешь сказать, что на первой ступени Школа не ставит оболочку, а на второй, вместо истинных целей, заставляет людей через их же волю, мозги, руки, заражать себя целями организации, так? – произнесла она четко и уверенно, точно сама об этом думала.

– Да, именно так.

– Допустим! – хладнокровно отвечала она, но я чувствовал, как звенят от напряжения ее жилы. – И что?

– Как что? Это доказательство лжи. Скажу тебе научно, это доказательство, что перед нами тоталитарная секта, запрещенная во всех развитых государствах мира.

– И что?!. – ухмыльнулась она зло, и я не узнал свою красивую Веру.

– Как что? – недоумевал я, ощущая, как накатывает на меня головокружение.