Молодые, крепкие солдаты и офицеры, могучего телосложения, с мужественными загорелыми лицами, здесь были всего-навсего беспомощными больными. Вдали от своей части, без оружия, свободные от приказов, они вновь превращались в тихих, молчаливых юношей. Ноги, которые еще так недавно карабкались по скалам, продирались сквозь заросли джунглей, теперь ступали осторожно и медленно, опасаясь споткнуться о камешек на дорожке. Совсем недавно на станциях железных дорог их провожали оглушительными криками «Бандзай!», и они уезжали, распевая «Не победив, мы не вернемся!» Теперь эти же люди, сосредоточенные, задумчивые, пытались по-новому осмыслить то, что с ними произошло. В солнечные дни раненые проходили через двор, и белые халаты их ослепительно сверкали в ярком солнечном свете. В дождливые дни они шли по подземной галерее, соединявшей Главный госпиталь со зданием Военно-медицинской академии. Все они считались привилегированными пациентами и в качестве таковых являлись на консультацию в Военно-медицинскую академию, где получали лучшую помощь, какой располагала японская военная медицина.

Однажды, после полудня, когда легкий ветерок смягчал зной и небо сияло безмятежной голубизной, как обычно бывает в начале осени, Иоко отправилась на склад за лекарствами. Опа обогнула стоявший в центре двора высокий памятник-обелиск и уже приблизилась к дверям склада, как вдруг неожиданная встреча заставила ее остановиться.

— Как, Огата-сан, это вы? — воскликнула Иоко.

— Кого я вижу! Иоко-сан! Здравствуйте!

— Здравствуйте! Вы работаете в госпитале?

— Уже полтора года. Ну, как вы живете? Вы тоже здесь служите?

— Да, с июня...

Огата-сан была медицинская сестра, когда-то работавшая в лечебнице профессора Кодама. Года четыре тому назад она вышла замуж и уволилась с работы. Сестре Огата было уже за тридцать. Сейчас она возвращалась из академии в Главный госпиталь, толкая перед собой кресло, в котором сидел раненый.

При звуке голосов полулежавший в кресле раненый поднял глаза и взглянул на Иоко. Это был человек атлетического сложения; энергичное, мужественное лицо его казалось несколько бледным в ярком солнечном освещении. Он выглядел еще совсем молодым, немногим старше тридцати лет, и очень сильным. Казалось, никакая болезнь не смогла бы сломить этот могучий организм.

— Ведь вы, помнится, вышли замуж? — спросила Иоко сестру Огата.

— Да... Мой муж умер. Убит на фронте. Вышла замуж себе на горе. Право, как будто специально .затем и шла, чтобы мучиться.

— Да?.. Я тоже.— Иоко улыбнулась и положила руку на спинку кресла, помогая Огата. Разговаривая, они пошли рядом.

— Да что вы говорите?.. Значит, вы, барышня, тоже успели за это время выйти замуж?

Услышав, как Огата называет ее «барышней», Иоко вдруг вспомнились девичьи годы, и сердце у нее-сжалось от какого-то безотчетного сожаления.

— Да. Я прожила с мужем всего лишь год.

— Вот оно что! — Огата сочувственно кивнула и вдруг резко, почти грубо проговорила: — Замужество вообще скверная штука! Ничего хорошего нет. Вот, например, мой муж: с утра до вечера только и знал, что играл в ма-чжан. И сакэ пил. Уйдет, бывало, из дома, по нескольку суток ночевать не является, невесть где пропадает, а то и в полицию угодит. В довершение всего, как попал на фронт—так сразу же и погиб. А женщина — все терпи. Честное слово, даже зло берет!

В этих с сердцем сказанных словах сквозила огрубевшая душа женщины, многое испытавшей на своем веку. В поисках работы сестре Огата пришлось немало поскитаться по свету. Не удивительно, что в ней почти не осталось душевной тонкости, деликатности, теплоты. Сердце у Огата-сан давно очерствело.

Услышав это откровенно брошенное признание, раненый в кресле улыбнулся. Улыбка у него была спокойная, привлекательная. Иоко почему-то почудилось, что на этом красивом лице лежит печать одиночества. Несомненно, он не мог не сознавать себя одиноким, как и всякий больной. В Главном госпитале находилось на излечении две тысячи, раненых, и, хотя все это были люди, попавшие в одинаковую беду, каждый чувствовал себя одиноким и обособленным от других, как бывает одинок человек, внезапно оказавшийся вне армии, вдали от фронта, наедине с самим собой. Выброшенные из бурного водоворота событий, потрясавших страну, все эти раненые солдаты как будто очутились в зоне мертвого штиля, не нарушаемого ни малейшим порывом ветра.

Прислушиваясь к беседе обеих женщин, раненый не сказал ни слова. Иоко и сестра Огата катили кресло наверх по склону до самого входа в госпиталь. Здесь Иоко

стала прощаться, и тогда Огата-сан сказала, что, когда смена кончится, она непременно забежит к Иоко в аптеку поболтать.

. — Желаю поскорее поправиться,— поклонилась Иоко незнакомому раненому. Это была стандартная фраза, общепринятая вежливость, какую всякий здоровый человек обычно оказывает больному.

Раненый в кресле оглянулся и вместо ответа только кивнул, внимательно глядя вслед Иоко. Иоко торопливо побежала обратно.

По дороге она думала не об Огата-сан, которую встретила впервые за эти годы, а о глазах раненого. Что-то пугающее было в его упорном взгляде. Наверное, на фронте он был отчаянным храбрецом... Она не обратила внимания на знаки различия, приколотые у него на груди поверх халата, по весьма возможно, что он офицер, во всяком случае он производит впечатление человека довольно интеллигентного. Ей особенно запомнился его взгляд. Много разнообразных чувств выражал этот взгляд, и все они как будто светились в глубине его глаз. Правда, сейчас этот взгляд казался несколько смягченным сознанием своей беспомощности — ведь раненый не мог даже самостоятельно передвигаться.

Иоко прошла -на склад, получила банки с мазями и вернулась в провизорскую. Какая-то непонятная тяжесть лежала у нее на сердце. В таком подавленном состоянии она ждала Огата-сан, ведь та обещала зайти поболтать в аптеку.

Рабочий день в провизорской кончался в шесть часов вечера. Пробило шесть, но Огата-сан так и не появилась.

На следующий день Иоко ждала визита Огата-сан с самого утра. Взвешивая и смешивая порошки, Иоко то и дело поглядывала в окно, выходившее во двор. Неизвестно, привезет сегодня Огата-сан раненого или нет? Возможно, ей сегодня вовсе незачем приходить сюда. И все-таки Иоко ждала. Она сама не смогла бы объяснить, почему она ждет.

Было уже далеко за полдень, когда, случайно бросив взгляд в окно, она увидела Огата-сан, которая, так же как вчера, возвращалась в госпиталь, толкая перед собой кресло-коляску. Они находились довольно далеко, но Иоко узнала вчерашнего раненого. Заложив руки в карманы белого халата, Иоко стояла и смотрела им вслед. Перед ней была та самая Огата-сан, которую она ждала со вчерашнего дня, но странное дело — Иоко не сделала ни шагу, чтобы выйти из помещения и догнать ее. Этот раненый в кресле почему-то внушал ей страх. Она инстинктивно чувствовала, что ей лучше не приближаться к этому человеку. Ноги Иоко как будто приросли к полу.

Огата-сан неторопливо, даже несколько лениво толкала кресло вверх по мощеной дорожке. Свежий осенний ветерок развевал широкий подол ее белой юбки, солнечные лучи, пробиваясь сквозь густую зелень сада, яркими бликами озаряли обе фигуры — сестры и раненого. От них веяло чем-то мирным, счастливым. Они не заметили Иоко, и это ее успокоило. Она боялась лица и глаз этого человека. Почему — этого Иоко сама не понимала. Просто ей казалось, что она не в состоянии выдержать этот взгляд. Хотелось знать, какая же душа у человека, имеющего такие глаза,— было и любопытно, и в то же время почему-то немного страшно.

По дороге домой она вдруг поняла, что в сердце ее закралась измена, и преисполнилась отвращения к себе самой. Иоко почувствовала, что душой уже неверна Тайскэ. Прошло полтора года с тех пор, как она его потеряла. Одиночество толкало ее к измене. Никогда в жизни ни один мужчина, кроме Тайскэ, не привлекал ее, ни к кому, кроме него, она не испытывала интереса. Иоко была убеждена, что полюбить кого-нибудь, кроме Тайскэ, значит стать низкой, порочной женщиной.