Юхэй Асидзава не проронил ни единого слова возмущения или скорби. Его жена тоже хранила молчание. Родители молчали, но сердца их, полные горя, тоже сжимались от боли и одиночества, хотя и на иной лад, чем у Иоко.
И вот на свете появилась еще одна вдова, еще одна молодая женщина, которую отныне будут именовать «еще не умершей»*. Ей было всего двадцать пять лет. Порывистая, прямая, действующая без оглядки, безраздельно любившая мужа... Когда похороны окончились. Иоко почувствовала такую опустошенность, словно душу ее тоже похоронили вместе с Тайскэ. Прошло семь дней, прошло десять, а она все сидела неподвижно час за часом перед фотографией Тайскэ. У свекра разрывалось сердце при виде этой неподвижной фигуры. Но госпожа Сигэко успокаивала мужа.
— Ничего,— говорила она,—с таким характером, как у Иоко, ей сейчас нелегко, но она сумеет справиться ё этим, вот увидишь, сумеет. А до тех пор ей придется страдать.
Говорившая так госпожа Сигэко и сама страдала, напрягая все душевные силы, чтобы смириться с невозвратимой утратой — смертью старшего сына.
Прошла весна, началось лето, а родители не получили ни единого письма от Купно. Он писал только Юмико.
Под влиянием армейской жизни письма Кунио становились все более угловато-казенными, полными абстрактных, стандартных слов и выражений, вроде «построение новой Восточной Азии», «смерть во славу империи» и тому подобных.
Юмико покорно впитывала эти слова, без малейшей попытки критического к ним отношения. Ей казалось, что в них проявляется героический дух Кунио, и ее сердце замирало от счастья. Юмико принимала горячее участие в патриотическом движении девушек, которое развернулось у них в колледже. В одном из учебных корпусов произвели реконструкцию, помещение превратилось в настоящий фабричный цех. Деревянный пол заменили бетонным, установили рядами машины, протянули толстые электропровода. Вместо ножных швейных машин появились машины с электрическим приводом. Здесь должна была развернуть работу пошивочная мастерская.
В августе Купно перевели из авиационной школы Касумигаура в Татэяма, где он должен был пройти заключительную тренировку на боевом самолете. В эти дни госпожа Сигэко впервые получила письмо от сына. Когда она распечатала конверт, там оказался лист белой бумаги, на котором было написано всего три слова, размашисто выведенных кистью: «Смертью послужим родине». Госпожа Сигэко показала этот лист Иоко.
— Какой же он все-таки еще дурень, этот мальчик...,--засмеявшись, сказала она.
Но когда второй точно такой же лист с теми же словами прибыл в адрес Юмико, девушка с благоговейным вздохом бережно спрятала его в свой письменный стол.
В августе 1942 года в районе Соломоновых островов Америка перешла в контрнаступление, и в ходе тихоокеанской войны вдруг, обозначилась заминка. Здесь, у Соломоновых островов, военно-морские и воздушные .силы Америки и Японии, напрягая все усилия, начали поединок, которому суждено было длиться не один месяц. Но, руководители японской армии и японский народ привыкли к победам и не верили, что чаша весов заколебалась. Все считали, что неудачи у Соломоновых островов всего-навсего временные затруднения местного характера,— по крайней мере всем хотелось так думать. Непонятно было лишь; отчего Америка так упорно шлет на эти крохотные ..острова одно за другим крупные соединения,. Это рождало чувство безотчетной тревоги.
Удерживать в течение длительного времени обширные оккупированные районы и растянутую на тысячи километров линию фронта было само по себе чрезвычайно трудной задачей. Эти трудности незамедлительно сказались на повседневной жизни народа; государство было истощено, и это давало себя знать на каждом шагу.. Начались перебои в снабжении, рис перестали очищать, по карточкам выдавали низкосортный темный рис, непорушенный овес. Стала ощущаться острая нехватка, типографской бумаги, нормы выдачи ее газетам и журналам сокращались; кроме того, в принудительном порядке проводилось слияние и объединение журналов. Цензурные органы заявляли, что эти мероприятия проводятся, с тем, чтобы, «уменьшив число печатных изданий, поднять на более высокий уровень руководство печатью». Иными словами, все неугодные журналы попросту закрывались.
«Синхёрон» очутился почти в безвыходном положении. В обстановке, когда все журналы Японии беззастенчиво льстили военщине, «Синхёрон» невольно привлекал внимание, выглядел крайне левым. Но позиция директора Асидзава оставалась неизменной.
С тех пор как он потерял старшего сына, его решимость сопротивляться еще больше укрепилась.
Однажды, осенним вечером, когда уже зацвели хризантемы, в дом Асидзава явился с визитом профессор Кодама. Профессор пришел, чтобы забрать домой Иоко. Говорить обиняками, сыпать комплиментами и цветистыми фразами профессор не умел. Во врачебной своей практике он тоже никогда не стремился подладиться к пациентам, зато отдавал все душевные силы их лечению.
— Жена все время твердит, что у нее сердце болит за Иоко: неужели, мол, дочке так и суждено на всю жизнь остаться вдовой,— и требует, чтобы я поговорил с вами, не согласитесь ли вы ее отпустить.
— Мы и сами уже не раз думали о том же, но не решались заговорить первыми, да нам и жаль расставаться с Иоко...— отвечала госпожа Сигэко.
Вопрос был щекотливый: госпожа Сигэко опасалась, что, если Асидзава первые затронут его, Кодама, чего доброго, подумают, будто они недовольны лечением, которое получал Тайскэ в больнице профессора.
Родители порешили, что документы Иоко будут оформлены в удобное для профессора время, что же касается ее переезда, то Иоко вернется домой, когда сама того пожелает.
Позвали Иоко. Она твердо сказала:
— Если можно, мне хотелось бы побыть здесь еще месяц-другой. Вы позволите?
— Разумеется, разумеется,— ответила госпожа Сигэко.— Что касается нас с отцом, так ты можешь жить в нашем доме сколько захочешь. Куда бы ты ни ушла, для нас ты всегда останешься женой Тайскэ.
Как только у Иоко выдавалась свободная минута, она садилась за стол в своей комнате и читала книги Тайскэ или писала дневник. После смерти мужа она внимательно приглядывалась к окружающей жизни — ей хотелось понять, что представляет собой общественный порядок, убивший Тайскэ? Иоко казалось, что она никогда не сумеет вновь обрести покой, пока полностью не уразумеет этого. Нужно было понять, уяснить себе, что происходит кругом, иначе она никогда не сумеет примириться с гибелью Тайскэ, в душе ее никогда не угаснет гнев против тех, кто так безжалостно и несправедливо отнял у нее мужа. Иоко неотступно думала только об этом.
Она читала о тысячелетних традициях Японской империи, о которых без конца твердили газеты, об особой, священной истории Японии, о сохранении нации, о неповторимой, особой морали и культуре Японии, выработанной в течение долгих веков... О государстве, которое объединяет нацию, и о долге подданных по отношению к этому государству...
Иоко казалось, что она понимает все это. Конечно, государство нужно защищать, каких бы великих жертв это ни стоило. Она сама готова была помогать стране по мере своих женских сил. И однако — какое отношение ко всем этим высоким понятиям имеет судьба Тайскэ, до полусмерти избитого только за то, что он потерял железные ножны, заболевшего из-за этих побоев и в конце концов погибшего? Какая связь между этой нелепой смертью и защитой древних традиций Японии? Этого Иоко никак не могла постичь.
Имя Дзюдзиро Хиросэ она запомнила так крепко, как будто оно было выжжено в ее мозгу каленым железом. Ей казалось, что до самой своей смерти она не перестанет испытывать ненависть и злобу к этому человеку.
В начале декабря Иоко распрощалась с комнатой, в которой ровно год прожила вместе с Тайскэ и где все было полно воспоминаний, и вернулась в родительский дом в Мэгуро. Тоска давила ее, но сердце Иоко было полно решимости. Нужно было начинать жизнь сначала.
