Наконец тяжелая тренировка была закончена. Тайскэ прошел следом за командиром отделения в его комнату— неуютное помещение, в котором жили семь унтер-офицеров. Здесь стояло семь кроватей и три стола. В комнате никого не было. Хиросэ приказал Тайскэ сесть к свободному столу и положил перед ним стопку чистой бумаги. . .

— Слушай хорошенько! Пиши все свои мысли об армии, начиная со дня прибытия в полк. Сколько это займет времени, не важно. Не торопись и пиши все подробно. Когда кончишь писать, получишь еду.

Тайскэ еще не завтракал. От переутомления у него темнело в глазах. Усталой рукой он машинально взял ручку. О чем писать? То, что переполняло его душу, не могло быть выражено на бумаге даже намеком. Унтер уселся на стул, широко расставил ноги и неторопливо закурил, папиросу. Судя по его спокойному улыбающемуся лицу, можно было подумать, что он наслаждается этой пыткой. Лицо у него смышленое, жизнерадостное. На вид ему года тридцать два, тридцать три. Хиросэ был призван в армию из запаса.

Взяв перо, Тайскэ придвинул к себе лист бумаги и вдруг вспомнил контору адвоката Яманэ. Прошло всего десять дней с тех пор, как он занимался в этой конторе юриспруденцией. В то время у Тайскэ были какие-то надежды, какой-то интерес к жизни, честолюбие, цель, во имя которой стоило работать. И главное—была свобода. Сейчас он лишился всего, спим обращаются даже хуже, чем с рабом, безжалостнее, чем с заключенным. И когда Тайскэ на мгновение представил себя со стороны, несчастного, униженного хуже последней скотины, непрошеные слезы невольно выступили у него на глазах.

— Ну, что ты там возишься? Пиши быстрей. Не станешь писать, так и будешь сидеть здесь до вечера! — громко сказал Хиросэ.

Тайскэ положил ручку на стол и встал.

— Господин командир отделения, я хочу знать, в чем я провинился? Объясните мне, в чем моя вина? — с усилием выдавил он из себя. Его душил гнев.

— Что, что такое? — Хиросэ захохотал.— Прекрати болтовню. Твое дело выполнять приказания, и баста. Не сметь распускать нюни!

Стоя неподвижно, с вытянутыми по швам руками, Тайскэ закрыл глаза. Из-под закрытых век слезы скатились с ресниц и потекли по щекам. Здесь, в казарме, казались бессмысленными и ненужными все порядки, принятые в нормальной жизни. Здесь не существовало пи справедливых суждений, ни справедливых порядков, ни справедливого протеста. «Это ад, ад, на который обречены мужчины...» — подумал Тайскэ. Удар по щеке заставил его испуганно открыть глаза. Прямо перед собой оп увидел лицо унтера.

— Нечего распускать сопли! Здесь армия, понял? Такой хитрой бестии, как ты, я хорошенько вправлю мозги, заруби это себе па носу!

Стуча каблуками, Хиросэ вышел из комнаты. Оставшись один, Тайскэ уронил голову на стол, сраженный невыразимой тоской одиночества. Что ждет его в будущем? Какая судьба ему уготована? Впереди была неизвестность. Он будет жить, двигаться, повинуясь приказу, и, когда окончательно перестанет быть самим собой, когда полностью превратится в бесчувственную скотину, его погонят на фронт, там он превратится в кровавый труп, и его, как бездомного пса, погребут где-нибудь в чужой земле... Отчаяние странным образом успокоило его. Отказ от всех надежд притуплял чувства. Тайскэ вспомнил о жене. Любовь Иоко отошла куда-то далеко-далеко, так далеко, что до нее уже не достать.

Со вчерашнего дня по радио несколько раз предупреждали о приближении тайфуна. После полудня пошел дождь, к ночи превратившийся в ливень. Поужинав, Сэцуо Киёхара стоял у окна и, глядя на струившиеся по стеклам потоки дождя, слушал трансляцию речи военного министра Тодзё. В связи с торжественной передачей, посвященной десятилетию со дня так называемого «Маньчжурского инцидента», Тодзё без устали призывал к войне. Слушая речь министра, Сэцуо, почти не бравший в рот спиртного, курил сигарету за сигаретой. Было что-то наигранно-театральное в высокопарных интонациях, долетавших из приемника вперемежку с шумом дождя, и от этого внутренняя пустота речи чувствовалась еще сильнее. Едва закончилась передача, как у входной двери раздался звонок. Па пороге стоял плечистый человек в черном дождевике. Его рослая фигура, казалось, загромоздила собой всю маленькую прихожую; с зонтика стекала вода. Это был жандарм в штатском костюме.

Сегодня дождь продолжал лить с самого утра. Сэцуо Киёхара сошел с трамвая в Кудандзака. Сильный ветер, свистя, гулял по проспекту Каида, швыряя под ноги брызги дождя. Полураскрыв зонтик, Киёхара шел, стараясь держаться поближе к зданиям. Впереди, обращенный к проспекту, высился над маршами каменной лестницы величественный портик здания жандармского управления города Токио.

Киёхара предъявил визитную карточку, и его провели в небольшую приемную. Здесь он прождал добрый час, глядя в окно, по стеклам которого непрерывно струился дождь. Наконец в комнату вошел жандармский майор, человек с деревенским простоватым лицом и раздражающе-беспокойными, нервными движениями рук. «Допрашивая» Киёхара, он то вертел чашечку с чаем, которую ему подал служитель, то потирал пальцами трубку слоновой кости. Молодой человек в сером пиджаке, по-видимому секретарь, записывал главное из ответов Киёхара.

— Если не ошибаюсь, господин Киёхара изволил довольно долго проживать за границей?—спросил майор, употребляя неожиданно интеллигентные обороты речи.

— Да, я три года учился в Англии, а затем семь лет прожил в Америке.

— Чем вы занимались в Америке?

— Главным образом сотрудничал в газетах.

— Так... И надо полагать, вы до сих пор сохранили симпатии к этим странам?

— Да, симпатии сохранил,— ответил Сэцуо, часто моргая глазами.— Однако одно дело — питать симпатии к какой-либо стране, другое — осуждать политику и дипломатию ее правительства. Внешняя политика Америки часто не внушает мне ничего, кроме осуждения.

— Так, так... А во Франции вы бывали?

— Я путешествовал по Франции месяца два, вот и все.

— Так, понятно. А во Французском Индо-Китае?

— Нет, не бывал. По дороге в Англию пароход, на котором я ехал, заходил в Сайгон, и только.

— Видите ли, господин Киёхара, мы попросили вас явиться сегодня в связи с вашей статьей, недавно опубликованной в журнале «Синхёрон». Хотелось бы кое о чем спросить вас...—- сказал майор, придавая лицу несколько более строгое выражение. «Все, что говорилось до сих пор, была пустая беседа, настоящий допрос по всей форме начинается только теперь»,— казалось, говорил его вид.

Сэцуо и сам догадывался о причине вызова. Он не боялся жандармов и намеревался начистоту выложить все, что думал. Человек свободной профессии, журналист, он, больше чем кто-либо другой, полагался на себя, верил в правоту своих убеждений. Будь то жандармы, или тайная полиция, или военные власти, они не смогут не согласиться с ним, если он попробует изложить им свою точку зрения! У Сэцуо были обширные знакомства в правительственных и дипломатических сферах. Как ни тяжела и гнетуща была обстановка в Японии, никто еще не отнял у него права свободно высказывать свои взгляды...

— Как видно из вашей статьи, напечатанной в журнале «Синхёрон», вы придерживаетесь мнения, будто продвижение нашей армии в южные районы Индо-Китая есть не что иное, как подготовка войны с Америкой.— в» голосе майора послышались повелительные, не допускающие возражений интонации. Он пристально, исподлобья смотрел на Киёхара, и взгляд его говорил, что от пего не ускользнет никакая, даже самая малейшая, ложь. Не давая Киёхара опомниться, майор так и забрасывал его вопросами, занимавшими не менее четырех страниц в записной книжке, которую он достал из кармана.

— Да, я считаю это подготовкой к войне.

— Что дает вам основания утверждать это?

- Да ведь вступление войск само по себе есть не что иное, как подготовка к войне. Вот и вчера, выступая по радио, военный министр сказал, что «части императорской армии выступили за пределы родины, в далекий Индо-Китай, чтобы до конца выполнить свой моральный долг по охране безопасности и спокойствия Восточной Азии». За границей подобное заявление способно вызвать только смех.