На плоском берегу озера расположилось множество рыболовов в широкополых шляпах. Госпожа Сигэко неторопливо шла по дорожке вдоль канала. Утреннее солнышко припекало все жарче. Мутноватая вода в озере казалась совсем неподвижной. Этот пейзаж выглядел точно так же и неделю и месяц назад, но и в фигурах рыболовов, сидевших с удочками в руках, и в фигурах крестьян, косивших траву поодаль, чувствовалось что-то радостное. Люди как будто вздохнули свободнее. Не оттого ли, что гнет, которым придавило их государство, внезапно исчез? Даже озеро, казалось, повеселело и стало красивее, чем раньше. «Государство может погибнуть, но страна, ее горы и реки остаются навеки»,— гласит древнее китайское изречение. Больше того, горы и реки, напротив, как будто даже похорошели после того, как государство оказалось разгромленным. Страшные бедствия войны истерзали не только людей, но и землю.

На мостках, устроенных позади крестьянского дома, сидел Юхэй, забросив удочку в воду, в полосатом кимоно, в соломенной шляпе, с полотенцем, обмотанным вокруг шеи. Заметив на противоположном берегу капала госпожу Сигэко, он достал из рукава кимоно сигарету и закурил. Он пришел сюда на рассвете и успел проголодаться. Госпожа Сигэко перебралась через утлый дощатый мостик и, неслышно ступая, опустилась на землю рядом с мужем.

— Как улов?

Четыре штуки...

— Вчера ты тоже, кажется, поймал четыре?..

— Да. Сегодня попалась одна большая...

— Приготовить араи? ⁷

— Для араи, пожалуй, недостаточно крупная...

Проплыла мимо лодка. В лодке, управляя веслом, стояла крестьянка, по-деревенски повязанная платком. Юхэй вытащил удочку. Пока он сматывал леску, госпожа Сигэко разобрала складное удилище и убрала его в чехол. Юхэй ежедневно приходил сюда удить рыбу и сильно загорел. Когда он поднял корзинку, в ней затрепетали еще не уснувшие карпы.

Пожилые супруги неторопливо шли рядышком вдоль канала, и фигуры их отражались в воде. Ни от чего они не бежали и ни к чему не стремились. Эта старая чета выглядела по-деревенски простодушно и скромно. Но за этой простой, скромной внешностью крылись одиночество и тоска, наполнявшие их души-. От Кунио уже давно не приходило известий. Какая судьба постигла Токио, как сложится дальнейшая работа и жизнь Юхэя— ничего неизвестно. Они были теперь более одиноки, чем в ту пору, когда только что поженились. Они говорили о рыбной ловле, и в немногословных репликах, которыми они обменивались, сквозила большая любовь и желание как-нибудь поддержать и утешить друг друга. Оба изведали всю горечь изгнания, когда каждый стал друг для друга единственным спутником жизни.

В тот же день, впервые за долгое время, Юхэй получил письмо из Токио от Сэцуо Киёхара. Письмо было датировано пятнадцатым августа и пришло лишь на четвертый день.

«Надеюсь, вы оба здоровы,—писал Киёхара.— Как достижения в области рыбной ловли? У меня все в порядке. Сегодня, часов в одиннадцать утра, зашел в редакцию «Синхёрон», прослушал выступление императора по радио, а потом вздремнул на диване в приемной. Сейчас было бы очень кстати хорошенько помыться в бане. Во всяком случае, великое очищение свершилось. Итак, все произошло точь-в-точь, как я предполагал,— полный разгром! Полный и окончательный крах! Поистине, как это все нелепо! Хорошо, если военщина беспрекословно сложит оружие, но если они вздумают шуметь, то могут причинить еще немало хлопот. В самом деле, вчера и сегодня взбунтовались гвардейские части, говорят—они собираются занять дворец и заварить какую-то кашу. Я слышал также, будто отряды гвардейцев ворвались в помещение управления радиовещания. Одним словом, похоже, что они собираются продолжать войну до последнего солдата. Очевидно, господа военные, одержимые пресловутым «духом императорской армии», до сих пор еще не прозрели. Поскольку это отчаянная публика, способная с голыми руками бросаться на танки, никак нельзя ручаться, что они не попытаются чего-нибудь затеять. Весь их «дух» построен на отрицании цивилизации и культуры, они стремятся отбросить народ назад, к эпохе далекой древности. При таких моральных основах можно было заранее с уверенностью предвидеть, что выиграть войну никак не удастся...

О принятии Потсдамской декларации я знал еще двенадцатого числа. Поглядел бы ты на панику, охватившую сановных бюрократов! С самого утра во всех министерствах—-внутренних дел, иностранных дел, в полицейском управлении и в других учреждениях — со дворов поднимались клубы черного дыма — жгли документы (что касается министерств военно-морского флота и юстиции, то они успели заблаговременно сгореть дотла еще во время бомбежек...). Удивленные прохожие останавливались, не понимая, что происходит. Ясно, что бумаги жгли не ради сохранения военной тайны — какие уж теперь военные тайны! — а просто для того, чтобы хоть немного замести следы собственных преступлений. Говорят, некоторые служащие Информационного управления, предвидя, что их управление непременно будет ликвидировано, уже сейчас подыскивают себе новую службу. Поистине можно им посочувствовать! Впрочем, растерянность охватила не только власти. Хозяева крупных военных заводов тоже дрожат от страха, боясь, как бы их не постигла кара за то, что они сотрудничали (или вынуждены были сотрудничать) с милитаристами. В редакциях крупных газет и в управлении радиовещания тоже все перетрусили, поскольку вели пропаганду по указке военных руководителей. Сейчас никто не знает, какого курса придерживаться, а пока что все стараются как-нибудь затаиться в ожидании новых приказов, которые последуют от оккупационных войск. Кругом только и слышишь что самые невероятные слухи и толки. Некоторые, окончательно растерявшись, собираются спешно эвакуироваться, другие, наоборот, возвращаются в Токио, в расчете на то, что в общей неразберихе удастся чем-нибудь поживиться. Да, немало я прожил на свете, но никогда еще не случалось наблюдать подобный переполох...

Однако, несмотря на всю эту панику, на каждом шагу убеждаешься, с каким облегчением и радостью восприняли люди весть об окончании войны.

Женщины хотя и плачут о том, что Япония оказалась разбитой, но в то же время радуются наступлению долгожданного мира. И эта радость безусловно искренняя; думаю, что жизнь постепенно наладится. В каком направлении и какие произойдут изменения — пока неизвестно, одно лишь ясно — хуже, чем раньше, не будет.

Довелось мне слышать рассказы о последнем заседании кабинета, состоявшемся во дворце в присутствии императора. Военные руководители, кажется, изрядно упрямились. Говорят, будто Тодзё находился в состоянии крайнего волнения и возбуждения. Этому я готов поверить! Говорят также, что нынешний кабинет в полном составе подаст в отставку. Думаю, что это будет вполне закономерно.

Как бы то ни было, военный разгром несомненно послужит делу обновления и переустройства Японии. А объектов для подобного переустройства — великое множество. Я считаю, что тебе необходимо вернуться в Токио. Сейчас, как никогда, на печать возлагается важная миссия. «Синхёрон» должен как можно скорее вернуться к жизни. Типографии почти все разрушены, бумаги нет, но что-нибудь придумаем. Полагаю, что теперь можно будет работать до некоторой степени свободно, без таких пинков и подзатыльников, как раньше. Я тоже собираюсь много писать. Столько накопилось всего, о чем нужно поведать людям! Прогнозов на будущее делать пока не стану, но, во всяком случае, нужно сделать многое по части всякого рода реформ.

У меня сложилось впечатление, что японцы, испытывая величайшую радость по случаю окончания войны, в то же время полны глубокого отчаяния в отношении перспектив будущего развития и лишены каких бы то ни было планов на будущее. Великая миссия печатных органов как раз и состоит в том, чтобы вселить в этих отчаявшихся людей новые надежды, указать им путь к будущему.

Вероятно, все публицисты шовинистического толка теперь окажутся не у дел... Ты должен немедленно возобновить издание своего журнала. Твой дом и помещение редакции уцелели, так что в этом отношении ты находишься в более благоприятном положении, чем многие другие. Я знаю, что путешествие по железной дороге сейчас дело нелегкое, и все-таки, по-моему, тебе пора подумать о возвращении.