В середине февраля 1945 года Иоко вышла замуж за Такэо Уруки. Профессор Кодама и госпожа Сакико одобрили этот брак, но, казалось, не очень радовались. У самой Иоко сердце тоже отнюдь не трепетало от счастья.
В январе американские войска высадились в заливе Лингаэн, а к третьему февраля подступили уже к Маниле. Американская авиация ежедневно бомбила японские военные базы на Тайване, на островах Окинава, на юге Кюсю. Война бушевала на территории Японии.
Юмико проводила большую часть дня в постели. На прощание Иоко включила патефон и поставила для Юмико одну за другой несколько пластинок. Разметав спутанные волосы по подушке, Юмико долго безмолвно слушала музыку. С тех пор как она заболела, у нее часто бывало удивительно просветленное выражение лица. По щекам ее тихо струились слезы. Казалось, боль, накипевшая в сердце, выливается вместе со слезами.
— Когда же наконец кончится война...— В этих словах, сказанных без гнева, без скорби, тихим, как шелест ветерка, шепотом, звучало нечто, органически отвергающее войну. Никто никогда не объяснял Юмико преступный характер войны, не рассказывал о страшных опустошениях, приносимых войной. Но, слушая музыку, созданную великими композиторами, она без всяких теоретических выкладок и убедительных аргументов всем своим существом постигла преступность и зло войны. О чем мечтали, к чему стремились пламенные души гениев музыки—Шопена, Бетховена, Моцарта? Какая бездонная пропасть отделяет эти мечтания от страшной действительности, где безраздельно царит война! Юмико не умеет теоретизировать и рассуждать. Она просто чувствует, как бесконечно далек окружающий ее мир от прекрасного мира музыки, как он безобразен, жесток и ужасен. В музыке перед ней открывался мир возвышенных идеалов, где люди без долгих споров, без всяких корыстных целей, рука об руку, живут в согласии и дружбе, мир, где царят беспредельные добро и любовь. Чистая душа Юмико без сомнений и колебаний могла подниматься ввысь, прямо в этот чудесный мир. И чем дальше уносилась она в мечтах, тем мучительнее становилось противоречие между ее духовной и физической жизнью, протекавшей по-прежнему в реальном мире — в мире, где царила война.
— Когда же наконец кончится эта война?..
Юмико казалось, будто с окончанием войны не только ее душа, но и тело, слившись наконец в гармоническое единство, смогут войти в идеальную страну мира. По крайней мере хоть сколько-нибудь приблизиться к ней. Юмико, словно о чем-то нереальном, думала теперь о замужней жизни, в которую собирается вступить старшая сестра. Она думала о замужестве Иоко с тем тихим, немного грустным, чувством, которое охватывает человека, уже полностью примирившегося с неизлечимой болезнью, навеки утратившего надежду на свое личное счастье.
Время было такое, когда нельзя было свободно купить даже пару таби* даже воротничок к кимоно. Приданого к свадьбе не готовили никакого — ни туалета, ни комода, ни новых одеял и подушек. Невеста была в синих шароварах, за спиной у нее висел стальной шлем, а в свадебные чарки налили эрзац-сакэ, специально полученное по карточкам по случаю свадьбы.
Когда исчезли все атрибуты, которыми обычно украшается свадьба, факт вступления в связь мужчины и женщины предстал во всей наготе, ничем не прикрытый, животная сущность человека стала еще более обнаженной.
Это чувствовала сама Иоко. Ей было как-то неловко и стыдно перед Юмико. Сестра находит удовлетворение в чем-то более возвышенном, более чистом, а она, Иоко, пытается обрести счастье в таких заурядных, чисто житейских событиях, как брак, связь с мужчиной. И она стыдилась этой своей будничности и обыденности.
— Ты непременно будешь счастлива, Иоко. Я всегда была уверена в этом. Так хотелось бы что-нибудь подарить тебе, но не знаю что!..
— Поправляйся скорее. Это будет для меня лучший подарок!—ответила Иоко, но в глубине души она была далеко не так уверена в своем будущем счастье, как Юмико.
Она не искала счастья и не надеялась, что этот брак даст ей счастье. Для чего же она выходит замуж? Ей самой было бы трудно ответить на этот вопрос. Душа ее была холодна, словно она исполняла какую-то обязанность,— нужно выходить замуж, потому и выходит... Не любовь толкала ее на этот союз. Это было желание, похожее на то, что испытывает голодный, стремящийся получить пищу. Сердце Иоко не трепетало от радости, будущее не рисовалось в радужном свете. Не вынуждал ее к этому браку и настойчивый голос плоти. О том, что замужество улучшит ее материальное положение, она и вовсе не помышляла. Оттого-то она так долго и не давала согласия на предложение Уруки.
Но в таком случае, зачем же она все-таки выходит за него замуж? Иоко не могла бы с уверенностью объяснить свой поступок. Маленькая лодочка, увлекаемая бурным морским течением, хочет, вероятно, как можно скорее укрыться в безопасную гавань. Это простое, бесхитростное желание могущественнее всяких доводов разума. Покой и безопасность хоть на сегодняшний день представляются высшим счастьем. Ведь неизвестно, что принесет с собой завтрашний день. Больше чем в отце, больше чем в матери Иоко нуждалась сейчас в человеке, которого она могла бы называть мужем. Драгоценнее любви, драгоценнее всего па свете казалось надежное убежище, где можно укрыться от бури.
У алтаря в храме Отори, неподалеку от больницы Кодама, священник прочитал перед ними традиционные молитвы. Затем зажгли свечи — но только для соблюдения формы, потому что свечей было очень мало. Присутствовали профессор Кодама, госпожа Сакико и один товарищ Уруки; они же и выступали свидетелями. Иоко была в черном костюме, единственным украшением была маленькая ветка цветов в волосах. На Уруки был смокинг.
Когда церемония окончилась, вернулись в лечебницу на такси с газогенераторным двигателем. Свадебный пир представлял собой скромный ужин с бутылочкой эрзац-сакэ. На стол подали угощение — консервированную кету и жесткий, как подошва, бифштекс. Но даже такие продукты считались по тем временам поразительной роскошью. Когда ужин окончился, мать проводила жениха и невесту до станции электрички, и Иоко покинула родительский дом. Уруки нес за спиной рюкзак, в руке у него был чемодан. Он переоделся, опять намотал на ноги обмотки. Новобрачная была в шароварах, через плечо у нее висела санитарная сумка. И улицы и станция были погружены в темноту. Прохожие молчаливо спешили своей дорогой. В вагоне тоже было темно и тесно.
Стоя рядом с Уруки, Иоко смотрела на проплывавшие за окном темные улицы погруженного в глубокую тьму Токио. Из груди ее невольно вырвался вздох. Итак, отныне она жена этого человека. Она сама не понимала, радует ее это или печалит. Грусть и смирение владели ее душой. Она будет до конца своих дней верной женой Уруки. Пусть только он ни о чем ее не расспрашивает.
Пусть не касается того, что погребено в ее сердце. Там, в глубине, покоится образ Тайскэ. Есть и другие, мучительно постыдные воспоминания. Иоко не хочет, чтобы бередили ей душу, вызывая в памяти то, что безвозвратно минуло. Пусть ее оставят в покое. И тогда она готова быть самой покорной, самой преданной и верной женой.
Чтобы принять молодую жену, Уруки переехал на новую квартиру, состоявшую из двух небольших смежных комнат. Они поднялись на веранду, открыли входную дверь и очутились в крохотной прихожей, предназначенной для снимания обуви. Сбоку находилась маленькая газовая плитка и водопроводная раковина. В первой, меньшей, комнате стоял маленький обеденный стол и шкафчик для посуды, в следующей комнате, побольше,— письменный стол Уруки и комод Иоко. В маленькой нише красовалась ваза с веткой цветущей сливы. Над фарфоровой жаровней, полной окурков, висел холодный чайник. Возле письменного стола кучей громоздились книги, не уместившиеся на полках.
Иоко остановилась посреди комнаты. Она испытывала растерянность. Ей было как-то не по себе, словно она не знала, куда присесть. Неприветливые, по-холостяцки неуютные комнаты пахнули на нее холодом. Так вот оно, ее убежище, которое отныне будет служить ей кровом...
