Дед отстал. Мы пробежали ещё немного и собирались уже остановиться, чтобы отдышаться, как из-за угла вновь вынырнули чёрные фалды.
Не раздумывая ни секунды, мы сорвались с места и понеслись во всю прыть.
– Так не бывает, так не бывает, – хрипела Феля на бегу.
Казалось, что это не мы бежим, а улица превратилась в эскалатор и несёт нас к Фелиному дому. Если бы это было на физре и Федора засекла бы время, она бы точно отправила нас на городские соревнования.
Мы влетели во двор, рванули дверь Фелиного парадного и взмыли на четвёртый этаж её высокого старинного дома, как на скоростном лифте.
Дома у Фели никого не было, кроме полусумасшедшей Мани, её двоюродной бабки. Феля трясущимся руками всунула ключ в скважину и отперла дверь. Почти так же молниеносно она её захлопнула за собой.
На стук выползла Маня из своей комнаты и стала что-то вякать.
– Маня, сгинь! – рявкнула Феля так, что покосилось зеркало на стене в прихожей.
– Маня бесшумно исчезла.
Мы влетели в комнату и первым делом подбежали к окну.
Сверху двор просматривался идеально. Можно было увидеть каждого голубя и каждого воробья.
– Никого, – с облегчением сказала Феля и пошла переодеваться.
В ту же минуту из подъезда нарисовался чёрный плащ.
– Смотри, смотри! – заорала я.
Феля дёрнула к окну, и у неё отвалилась челюсть.
– Полный атас…
Посреди двора стоял наш преследователь и шарил глазами по окнам. Фелины окна были высоко, под самой крышей, а днём они вообще отсвечивали солнцем, так что разглядеть что-либо было невозможно. Плюс к тому ещё и занавески были из плотной благородной ткани. Несмотря на это, нам стало не по себе, когда чёрный плащ, задрав голову, буквально впился взглядом в Манино окно.
Несколько секунд мы стояли, оцепенев, а он продолжал смотреть без отрыва, словно что-то безудержно влекло его к этому окну.
Вдруг Феля затряслась от беззвучного смеха. Я вопросительно посмотрела на неё, но она не могла остановиться, выдувая из горла какие-то крякающие звуки, будто на уроке, когда нельзя смеяться и от этого распирает ещё больше.
Я уставилась на неё:
– Ты что?
Словно страдая от удушья, Феля еле выдавила из себя:
– Я… я… представь только… вот если бы… он увидел… Маню вместо нас. – Она согнулась в три погибели и захлебнулась от хохота.
Чёрный плащ по-прежнему не сводил глаз с Маниного окна.
Мне стало жутковато, но Феля разогнулась и, грозя ему пальцем, выпалила:
– От вредных привычек нужно избавляться!
Тут и меня прорвало. Мы обе повалились на пол и катались по толстенному персидскому ковру, хохоча до изнеможения.
Когда приступ смеха прошёл, мы ещё какое-то время лежали, глядя в потолок и всхлипывая. Наконец всё утихло.
– Есть хошь? – спросила Феля.
– Зверски.
Мы отправились на её самостоятельную кухню – чудо из чудес для ребёнка, выросшего в одесской коммуналке, – и стали поедать всё подряд, уставившись на крыши соседнего двора, куда выходили окна. Кухня была вытянутой в длину, и на ней могло бы запросто уместиться несколько соседок. А слева, по всей ширине, были ступени, ведущие в просторнейший и тёплый туалет с ванной и душем.
– Хорошо у тебя, – говорила я, заедая сыр шоколадной конфетой из «Золотого ключика».
– А у тебя что, плохо разве?
– И у меня хорошо. У меня соседи, как родные дедушка с бабушкой. Они, наверное, уже волнуются, почему я задерживаюсь.
О том, чтобы возвращаться домой одной после всего этого, не могло быть и речи.
– Покажи мне Шекспира, – попросила я, дожевав последний кусок.
Феля повела меня в комнату, где располагалась библиотека, и перед моим взором за стеклом книжного шкафа неимоверной красоты развернулось королевство старинных книг, доставшихся Фелиному отцу от предков.
Феля бережно вытянула массивный том с «Ромео и Джульеттой», и мы упивались иллюстрациями, переложенными специальной полупрозрачной бумагой по типу той, на которой моя мама переснимала выкройки из журналов мод. Ради этого стоило познать горький вкус свободы.
Вскоре пришёл Фелин папа. Он был немного удивлён, застав меня в гостях.
– Вы что, проказёнили сегодня? – с усмешкой спросил он у Фели.
Её плутовские глазки забегали, но вместо ответа она попросила его пойти с нами прогуляться и заодно провести меня домой.
Папа погрозил ей пальцем, мы оделись и отправились втроём ко мне.
По дороге мы с Фелей усиленно вертели головами по сторонам, желая удостовериться, что никто нас не подкарауливает, но чёрный плащ как сквозь землю провалился.
– Ну слава богу! Почему так поздно? – всплеснула руками тётя Витя, открывшая нам дверь. – Всё в порядке?
Увидев рядом Фелиного папу, она немного встревожилась.
– Да, да, не волнуйтесь, всё в полном порядке, – уверил её Фелин папа.
Он объяснил, что я была у Фели и он не хотел, чтобы я шла домой одна. Что и было правдой. Как и почему я оказалась у Фели, никто не уточнял.
– Ну и хорошо! Спасибо вам большое, что проводили нашу красавицу, а то я уже обед в который раз разогреваю!
Мы распрощались, и я пошла мыть руки.
Вечером, засыпая, я думала о том, как хорошо возвращаться из школы в этот дом, где ждёт обед, где со двора раздаются знакомые голоса, где мама по ночам строчит на машинке, ожидая папу с дежурства, и где голубь с утра стучит в окно.
На следующее утро Феля зашла за мной, поздоровавшись с моими родителями как ни в чём не бывало, и мы отправились в школу.
Как только мы вышли из ворот, она быстро зыркнула влево.
– Даже не думай, – предупредила я её.
– А я и не думаю. У меня так само получается, – призналась со вздохом Феля. – Наверное, это необходимость свободы. В особенности по утрам.
Она посмотрела на часы.
– Значит так, Феля, – сказала я внушительно. – Свобода – это никакая ни необходимость. Свобода – это когда не нужно смотреть на часы.
Феля удивлённо подняла брови:
– А что же тогда необходимость?
– А необходимость это всё остальное.
До школы мы дошли, не проронив ни слова. Феля переваривала сказанное, а я – впечатления вчерашнего дня.
Когда мы вошли в класс, Фащ подозвал нас с Фелей и заговорщицки спросил:
– Ну, как?
– Всё класс, – сказала Феля.
– В кино ходили?
– Ага.
– Мороженое ели?
– Ели.
– Голубей гоняли?
– Гоняли.
– Сначала мы их, потом они нас, – добавила я.
Мы прыснули.
– Это как? – не понял Фащ.
– Долго рассказывать, – решила закруглиться Феля.
Мы направились было на свои места, но Фащ окликнул нас:
– Эй, вы куда? Ты мне записочку задолжала.
Феля вернулась:
– Давай уже свою записочку.
Фащ вырвал из тетради листок, с тоской взглянул на Рит-ку в противоположном конце класса и написал: «Пошли на казёнку!»
Чудо
Писать или не писать о Неточке Ивинской? Вопрос риторический, типа гамлетовского. Гамлет ответил самой постановкой вопроса, выбрав «быть». Не писать о Неточке Ивинской – всё равно что выбрать «не быть», потому что в наших глазах Неточка была самой большой достопримечательностью не только школы, но даже и города. А чего стоит любое место без своей главной достопримечательности? Оно стоит ровно столько, сколько за него дают. Достопримечательность же делает его бесценным. В любом городе есть красивая архитектура, театры, кафе и рестораны, и почти в любом городе есть благоустроенные жилые массивы, моря и реки, горы и равнины. А вот достопримечательности в каждом городе свои. Например, градоначальник Дюк де Ришелье, покончивший с коррупцией и бандитизмом в городе и написавший в 1813 году императору: «Одесса сделала за последнее время такие успехи, которые не делала ни одна страна в мире». Или основательница города Екатерина Великая. Или грандиозный оперный театр, построенный Фельнером и Гельмером. Говорят, немцами. Но если какой-нибудь Карабас Барабас захотел бы перетащить всё это в свою Жмеринку, то невзирая на чудовищный урон, который был бы нанесён городу, Одесса всё равно не перестала бы быть Одессой, а Жмеринка – Жмеринкой. Одесса – это одесситы. И если одесситы вдруг всем скопом собрались бы переехать на другой континент, то и там развели бы Одессу по всем углам и закоулкам, как это произошло на Брайтоне в Нью-Йорке при значительном скоплении одесситов. Но полностью все одесситы всё равно никогда из города не уедут. А уехавшие приедут, уедут и снова приедут.