– Тише! Соседи спят. А ещё как мы говорим, знаешь? – Знаю. А как же!

– Ну, раз знаешь, значит, знаешь. Потом скажешь.

– Нет. Пото́м не скажу́, – он нагло подбоче́нился.

– Почему?

– Потому́! Потому что я сейча́с скажу́, – едко процедил он, внимательно наблюдая за Её реакцией.

– Заче́м?! Мне не на́—адо, спаси-ибо, – всем своим женским нутром запротестовала Она.

– Так может, я потом не успе́ю! – улыбнулся он криво и издевательски.

– Нет. Вот сейча́с, при мне́, не на́до этого говорить, – уже поняв судьбоносную неизбежность и ужаснувшись неотвратимости наступившей минуты, попыталась Она исправить то́, что́ уже было не в Её силах ни изменить, ни отменить, ни замолить, ни поправить.

– Не́-а! Я сейчас! Прям вот ща́с и при тебе́! – по-хамски агрессивно захохотал он прямо Ей в лицо и сразу строго, по-командирски, прибавил:

– Я скажу! Скажу́! – и топнул голой ногой.

– Хм… если ты так хочешь… – говори… Что хо́чешь, говори себе там… Хм… Я постою, подожду, пока ты там себе говоришь своё… – Она отвернулась вполоборота, по-женски игриво покрутилась, поправляя на себе платье, и вдруг снова потушила свет.

Но именно в тот момент, когда под Её тонкими пальцами щёлкнул выключатель, сын успел отчётливо и по-детски звонко отрапортовать:

– Служу́ Сове́тскому Сою́зу! – но – юзу он произнёс уже в кромешной мгле.

– Вот! – зафиксировала Она, хоть и не без улыбки, всю глобальную истинность момента, подняв вертикально вверх указательный палец в розовом маникюре, на странное несоответствие пошлости пастельного цвета которого всей важности и глобальной истинности самого момента сын обратил внимание ещё при свете. И этот странный и даже в чём-то предательский цвет, когда-то уже виденный на маникюре Матери, – он не помнил, когда виденный, – тут же зародил в нём подозрительность и необходимость привлечь Её незамедлительно, не отходя от кассы, к ответственности за всё, что́ будет сказано им, но и Ей, и сейчас, и в дальнейшем, что́ должно было, по его пра́ведному замыслу, сразу и навсегда́ привязать Её к нему́, Её сыну́, и к тому образу чаяний и помыслов, которые он считал единственно правильными и которые достались ему от Отца.

Он сразу словно стал в десять раз сильнее и бдительнее – особенно теперь, почувствовав себя единственным героем, последним из могикан[26] в этой резко навалившейся тьме, в которой пока не мог различить глазами, где конкретно в данную минуту находится Мать, но всё же ощущая фибрами Её присутствие. Успев уловить, или даже с запозданием вспомнив направление акустического источника, произнёсшего Её голосом последнее «Вот!», он, так и не найдя свой правый тапок, балансировал теперь в потёмках на одной левой ноге, поставив правую голую ступню на тёплый тряпичный верх левого тапка. И так, вприпрыжку на одной ступне, с ладонью, ровно и напряжённо приложенной к правому виску и салютовавшей по-военному одной его пустой голове, он стал, как локатор, поворачиваться в искомом направлении, стараясь сам оставаться ровно в том квадрате, где нашёл тогда свой железный гвардейский приз, местонахождение которого уже целую вечность назад было подсказано ему Отцом, и откуда он только что произнёс своё Страшное Заклинание.

Но Она, вдруг шумно оживившись, шелестя во тьме своими платьями, прошлась из стороны в сторону, на великосветский манер и издеваясь над всё время вертевшимся убогим одноногим Локатором СССР, всё искавшим движущийся по детской комнате вражеский объект в Её лице, и в спесивом, язвительном высокомерии провозгласила свой приговор:

– Но-о, друг мо-ой… Увы́!.. Маши-ина, на которой вы будете е-ехать, выйдет из стро́я! – замолчала. А потом с ещё большей уверенностью в сказанном отчеканила:

– Да! Всё! Теперь я зна́ю: будет поломка. Несерьёзная. Но вы не смо́жете ехать дальше. Причём ты будешь именно те́м, кто постарается сделать всё, чтобы это испра́вить, и чтобы вы смогли добраться до фро́нта. Да. И ты, ты примешь важное реше́ние. Ты сделаешь всё до после́днего, чтобы вернуть ситуацию в нужное ру́сло! – Она немного помялась, но сразу резко повернулась к нему. – Постреля́ть он захотел! – в голосе Матери отчётливо улавливалось неприкрытое раздражённое, грубое презрение.

– В себя́ сразу стреляй! – мужественно произнесла Она во тьме в адрес сына то́, что́ заставило его сперва боязливо насторожиться, но потом, бодрясь, всё-таки собраться и не потерять ни своего одноногого равновесия, ни смелости перед объявленной героической перспективой.

Но Мать, почуяв, что Её обо́лтуса не покидает боевой задор, не пожелала упускать инициативу. Она секунду помешкала, борясь сама с собой и с царившим вокруг беспросветным мраком, словно покачивая на чашах весов Вечности и Справедливости теми возможностями, которые сулило Гряду́щее Её стране́, Её сыну́ и Ей само́й, и медленно, с вдумчивой расстановкой, уверенно ставя ударение на нужном слоге, чётко акцентируя внимание сына на каждом произнесённом слове, продолжила:

– Всё! Вы вернётесь обра́тно. Ха! Под и́х флагом и со своими же све́рстниками за их пога́ные кошельки́ мы́ тебе воевать не дади́м! О чём бы эти «свои́» ни ду́мали, когда в таких вот, как ты́, стрелять будут. Или че́м бы, каким ме́стом они бы ни ду́мали!

И по интонации, с которой Мать всё это проговорила сыну, знавшему возможные повороты Её настроения и связанные с такими поворотами глобальные риски, и в темноте детской явственно чувствовалось, что на Её лице в эту минуту застыла мертвенно-презрительная, полная ненависти к любой войне гримаса, наводившая при неловком попадании Ей по́д руку неконтролируемый ужас не только на него одного, но при необходимости – и на весь белый свет!

– И в свои́х ты то́же стрелять не бу́дешь! Ни в ру́сских, ни в украи́нцев, ни в други́х – ни в кого́ из наших, сове́тских! А другие пусть делают, что́ хотя́т! На́м – на-пле-ва́ть! И на америка́нцев их плевать – те́х американцев, которые вою́ют, и на американцев кровавые дела́, так же, как и на и́х кровавые дела́, – плева́ть! Причём плевать далеко и свысока́ – с колокольни Ивана Вели́кого! С самого́ Оста́нкино! Хоть на них сами́х и не плевать. Но всё равно́! Но не́ ты́! На тебя́ нам – ни мне́, ни Отцу твоему – не́ плевать в пе́рвую о́чередь! Извиняй, если чем не угодили, стрело́к ты наш, но ты́ нам доро́же. И богате́ть ты под и́х фла́гом то́же не будешь! Хоть и мо́г бы, глядя на тебя. Но мы́ с Отцом тебе этого сделать не дади́м.

– Почему? – попробовал цепко вызнать он.

– Потому что все позабу́дут та́м, где мы ока́жемся, – а ты будешь те́м, кто будет до́лжен помнить и бу́дет помнить, откуда хотя бы он са́м родом, из како́й страны́! И что́ это за Страна́! И понима́ть, куда́ нас всех занесёт. Или если не занесёт, то, по крайней мере, понесёт. Всё! Самолёт твой на ремо́нте! Так что отдыха́й! – торжественно, подобно сказочной Золотой Рыбке, махнув шлейфом чуть зашелестевшей длинной юбки своего праздничного платья, Она прошла мимо Главного Локатора всего Советского Союза, у которого осталось к Матери оччень много вопросов, и подлодкой ушла, возможно, и впрямь в кругосветку, но в этот вечер уж точно и всенепременно – в дальние воды Мирового океана комнаты взрослых, резко потянув на себя тонкими пальцами в нежно-розовом маникюре, словно штурвал, ручку двери в коридор, мгновенно осветивший Её стройную решительную фигуру, и, уверенно повернув во взрослую, бесшумно исчезла, даже не прикрыв за собой дверь детской, всё равно со скрипом захлопнувшуюся за Ней от потянувшего сквозняка, оставив наедине с самим собой и с собственными тщеславными милитаристскими грёзами одноногого Локатора, то ли всё кого-то ждавшего под свой воображаемый козырёк, то ли всё так и продолжавшего по инерции, или собственной инертности, ёжась и слепо озираясь в темноте, преданно-браво салютовать чему-то или кому-то неизвестному…