Когда таким образом буря поутихла и почва для примирения была подготовлена, умный и находчивый юноша-государь употребил последнее и самое действенное средство. Устроен был торжественный царский выход из Кремля на так называемое Лобное место, куда собрали всенародное множество. Алексей Михайлович, окруженный боярами, обратился к нему со своим словом. Он высказал прискорбие о тех бедах, которые терпел народ от прежних неправедных судей и правителей; обещал, что теперь наступят лучшие времена, так как отныне он сам уже будет иметь за всем бдительный присмотр. Обещал отменить лишнюю пошлину на соль, отобрать назад разные жалованные грамоты на торговую монополию, возобновить и умножить некоторые прежние льготы и так далее. Когда же народ за все это стал выражать свою благодарность, тогда царь заговорил о Морозове как о своем воспитателе и втором отце, к которому питает любовь и признательность. Поэтому убедительно просил не требовать его головы и повторил данное прежде обещание, что Морозову не только не даст более никакого начальства в приказах или воеводства, но сошлет его в дальний монастырь на пострижение. Красноречивое слово, сопровождаемое слезами, до того подействовало на народ, что, по словам одного иноземца-современника, умиленная толпа начала кричать многолетие государю и изъявлять полную покорность его воле.
Вслед за тем, именно 12 июня, еще до свету Морозов был отправлен в Кирилло-Белозерский монастырь под прикрытием значительного отряда из боярских детей и стрельцов. До какой степени Алексей Михайлович любил Морозова и заботился о нем, показывают сохранившиеся его грамоты к игумену, строителю и келарю Кирилло-Белозерского монастыря. Такова грамота от 6 августа: в виду обычной под монастырем Успенской ярмарки, то есть большого людского скопления, царь поручает им «оберегать Бориса Ивановича от всякаго дурна» и советует на это время увезти его в какое-либо другое более безопасное место, грозя великой опалой, если ему учинится какое-либо зло. А в конце августа царь пишет, что так как «смутное время утихает», то Борис Иванович пусть едет в свою тверскую вотчину, а игумен и старцы пусть проводят его «с великим бережением». На обеих грамотах имеются собственноручные приписки царя о самом тщательном охранении его «приятеля, воспитателя, вместо отца родного боярина Б.И. Морозова». А в конце октября того же 1648 года мы встречаем Морозова уже в столице: он пирует за царским столом в день крестин новорожденного царевича Дмитрия Алексеевича. Следовательно, обещание сослать его в монастырь на пострижение и не возвращать ко двору не было исполнено, а для соблюдения приличия устроили так, что будто бы сам народ подавал челобитную о его возвращении. Но было, по-видимому, исполнено слово не давать ему никакого начальства. Морозов остался просто близким к царю человеком и не принимал подаваемые на царское имя челобитные; причем своим участием и ходатайствами, как говорят, даже заслужил потом народное расположение.
Вообще московский мятеж 1648 года напоминает такой же народный взрыв, происходивший сотню лет тому назад при юном Иване IV; но, очевидно, превзошел его своей энергией и своими размерами. Он вполне оправдал замечание иноземца-современника (Адама Олеария), что русские, особенно простой народ, живя в угнетении, могут сносить и терпеть многое. «Но если этот гнев переходит меру, тогда возбуждается опасное восстание, которое грозит гибелью, хотя бы не высшему, а ближайшему их начальству. Раз они вышли из терпения и возмутились, нелегко бывает усмирить их; тогда они пренебрегают всеми опасностями и становятся способны на всякое насилие и жестокость».
На сей раз смута не ограничилась одной столицей, а чувствительно отразилась и в некоторых областях. Так, на юго-востоке в городе Козлове (на р. Воронеж) несколько стрельцов, прибывших из Москвы, своими рассказами о столичных грабежах и убийствах легко возмутили местных казаков, стрельцов и черных людей, которые и здесь произвели убийства и грабежи. На северо-востоке произошли мятежи в Двинском краю, именно в городах Сольвычегодске и Устюге. В первом городе мятеж возник по следующему поводу. Приехал сюда из Москвы некто Приклонский для сбора с посадских и уездных пятисот с лишком рублей на жалованье ратным людям, и собирал эти деньги помощью жестокого правежа. Сольвычегодцы сложились и миром поднесли ему 20 рублей, в надежде этим посулом откупиться от дальнейшего правежа. Но вдруг приходят вести о московских событиях и о том, как расправились там с самим Морозовым, главным виновником настоящего сбора. Тогда сольвычегодцы, поджигаемые одним площадным подьячим, потребовали у Приклонского назад свой посул; хотя деньги и были возвращены, однако толпа подняла бунт, грозила своему воеводе, отняла у Приклонского государеву казну и бумаги, избила его и хотела убить; он успел укрыться в соборную церковь. Толпа намеревалась его оттуда взять; но вдова Матрена Строганова не велела своим людям выдавать его, ибо Строгановы были ктиторами сего храма. Ночью Приклонский уплыл в лодке по реке Вычегде. В Великом Устюге, точно так же после известий о московских событиях, посадские и уездные люди потребовали от подьячего Михайлова назад 200 рублей, которые поднесли ему «в почесть»; тот отказался их возвратить. 8 июля, на праздник св. Прокопия Устюжского, в городе собралось много народу из соседних сел. На следующий день толпа, скопившаяся у Земской избы, подняла мятеж, ударила в набат и, под руководством некоего кузнеца Чагина, устремилась на воеводский двор, выломала ворота и разграбила его. Подьячий Михайлов был убит и брошен в реку; сам воевода (Михаил Васильевич Милославский) едва спасся от смерти; разграблены были еще несколько дворов наиболее зажиточных посадских людей. Для усмирения устюжцев из Москвы был прислан князь Иван Ромодановский с отрядом стрельцов. Главные зачинщики мятежа были повешены; однако Чагин успел бежать. Ромодановский и его подьячий Львов своими пытками и розыском вынудили устюжан всем миром собирать деньги им в посул; ненасытность этих следователей заставила подать царю мирскую челобитную. Тогда прибыл другой следователь, который подверг допросу самого Ромодановского и подьячего Львова2.
Волнения и мятежи 1648 года хотя и затихли, однако вполне не прекратились. Вскоре они возобновились на северо-западе в старых вечевых центрах, Великом Новгороде и Пскове. Но до того времени в Москве совершилось важное законодательное дело: издание Соборного уложения.
Лихоимство, неправосудие и всякие притеснения народу, вызвавшие мятежи и смуты, естественно обратили внимание правительственных лиц на недостатки самого законодательства, которым должны руководствоваться судьи и правители. Старые московские судебники по своей неполноте и отсталости не соответствовали многим новым условиям и потребностям, общественным и государственным. Например, уже одно крепостное право, народившееся после издания судебников, возбуждало множество дел со стороны служилого или помещичьего сословия и требовало более определенных законом порядков; размножившиеся с течением времени приказы, не имея ясно определенных границ своего ведомства, производили большую путаницу в вопросах подсудности; отчего, конечно, страдали низшие классы и увеличивалась известная московская волокита. После судебников жизненные требования и разные случаи вызвали массу всяких дополнительных царских указов и боярских приговоров; но разобраться в этой массе было нелегко, и притом не на все возникавшие вопросы они давали ответы. Находясь под давлением только что совершившегося грозного народного движения, московское правительство поспешило теперь удовлетворить настоятельным нуждам правосудия новым законодательным кодексом; а так как всякое подобное предприятие сопровождалось созывом Великой земской думы или Земского собора, то власти, несомненно, имели в виду, что собрание выборных людей со всего государства для такого великого дела даст поддержку правительству, займет общественное внимание и окажет умиротворяющее действие на взволнованные народные страсти.
