– Понимаю, – кивнула я.

– Мне придется отсидеть за него.

– Нет! – крикнула я и заревела.

– Да. – Он встал и одел рубашку.

– Ты куда? – Слезы намочили стекла очков и мне пришлось снять их.

– Ты не должна была это делать втайне от меня! В конце концов, вместо Гавичера и Анны ты должна была позвать меня, чтобы задержать молоточника! Или Сазона!

– Но ты бы не разрешил сделать из Бэлки подсадную утку!!

– Не разрешил бы, – согласился он.

– А Сазон пригнал бы туда целое вооруженное войско! Он спугнул бы молоточника. Шум, гам, перестрелка, тихо не получилось бы!

– Не получилось бы, – он вдруг засмеялся. – Еще бы и их с Мальцевым посадили.

– Если бы Гавичер не напился... – пробормотала я.

– Если бы, да кабы... – Он взял мои очки, протер стекла подолом своей рубашки и нацепил мне их на нос.

– Михальянц пообещал выслать мне увеличенные фотографии преступника, – всхлипнула я.

– К черту Михальянца. К черту его фотографии.

– Что ты собираешься делать?

– Элка, я больше так жить не могу.

Все-таки он это сказал!

– Выход у меня только один, Элка.

– Нет! Я пойду сейчас к Юлиане, я буду ползать перед ней на коленях, я буду лизать ей пятки, я буду умолять ее, уговаривать...

– Я не позволю тебе этого сделать. – Он взял меня за подбородок, заглянул в глаза и сказал:

– Прости, Элка!

И ушел, хлопнув дверью.

Или это сквозняк так ей распорядился?!

Я села на пол и тихонько завыла.

Я шел по вечернему городу и пытался впрок насладиться свежим воздухом, теплым вечером и свободой.

Сначала я хотел взять такси, но потом подумал: это глупо – ехать в тюрьму на такси.

И я пошел пешком, меряя шагами улочки, переулки, проспекты.

Мой родной город жил вечерней, привычной, беззаботной, немного распутной жизнью, а я... я шел садиться в тюрьму.

У отделения милиции я присел на скамейку и отдышался. Ребра еще болели, хоть я и пил обезболивающее, и голова болела, и было трудно дышать полной грудью. Может, меня определят не в камеру, а в больницу? Ведь есть же в тюрьме какая-нибудь больница? А пока симпатичные медсестры будут меня лечить – колоть и поить таблетками, что-нибудь прояснится и... настоящего убийцу найдут.

От этой мысли стало немного легче, я встал и направился в отделение.

Не дойдя шагов десяти до дверей, я малодушно свернул в сторону. Постоял, еще подышал немножко, потом снова пошел, но...

«Еще подыши чуть-чуть», – приказал чей-то заботливый голос внутри меня, и я ему подчинился. Встал так, чтобы на меня не падал свет из окон первого этажа, за высоким кустарником, и представил, что закуриваю крепкую сигарету. Я так отчетливо это представил, что даже голова закружилась от дыма. Прошло пару секунд, прежде чем я осознал, что дым настоящий, и тянет им от дверей, где на крылечке прикуривает невысокий, коренастый мужик. Он постоял, сделал пару затяжек – глубоких и с наслаждением, и пошел по дорожке от отделения прочь.

Что-то в его фигуре, походке, затылке, спине, а также в этом едком, неблагородном дыме мне показалось очень знакомым.

Впрочем, чего лукавить – я с первой секунды понял, что это Барсук.

Я с первой секунды понял, что это он вдохновлено смолит свою дешевую вонючую «Приму».

Я понял также, что рабочий день у майора затянулся до ночи, и вот он, наконец, сдав дела, потопал домой.

Нужно было окликнуть его, позвать, но я поплелся за ним, как нашкодивший кот, держась на безопасном расстоянии.

Я сказал себе, что окликну его, позову, но позже, немного позже. Вот дойдет он до остановки, встанет, закурит новую сигарету и... тогда я подойду. Но Барсук прошел мимо автобусной остановки. Он все топал и топал темными дворами. Я видел его широкую спину, его светлую рубашку в полоску, его мощный затылок и огонек его «Примы». Мне даже казалось, что я чувствую примитивный запах дешевого «Шипра».

Тогда до меня дошло, что Барсук живет где-то неподалеку, в частном секторе, куда мы уже пришли. И точно: майор подошел к воротам какого-то дома, привычным жестом открыл калитку. Калитка протяжно скрипнула, словно жалуясь, что ей много лет, но ремонта она никак не дождется.

Я подкрался к забору, припал к самой большой щели и увидел, как Барсук зашел в дом. Он начал последовательно, во всех комнатах включать свет – так делают только очень одинокие люди. Домик был ветхий, маленький, но с огромной, застекленной верандой, похожей на странный аквариум. Свет на веранде вспыхнул в первую очередь, и я понял, что большую часть своего домашнего времени Барсук проводит именно на этой веранде. Там стояли и печка, и холодильник, и большой круглый стол, и этажерка с книгами, и телевизор, и старый, продавленный, холостяцкий диван.

Мне вдруг понравилась мысль – сдаться Барсуку в домашней обстановке, а не в прокуренном кабинете с казенной мебелью, с казенным воздухом и казенной краской на стенах. Человек, пьющий на своей кухне чай, должен быть более сочувствующим и понимающим, чем... чем при исполнении своих ментовских обязанностей. Впрочем, на старых, упертых партийцев это правило могло и не распространятся.

Собаки в ограде не было. Не став пользоваться скрипучей калиткой, я перемахнул через невысокий, щелястый забор. Барсук тем временем разделся и бродил по веранде в просторных семейных трусах. Теперь уже было совсем очевидно, что живет он один и никто не ждет его дома с разогретым ужином.

Я присел на низенькую скамейку, попавшуюся мне по пути к дому, и стал наблюдать за тем, что происходит на хорошо освещенной веранде.

Или подглядывать?.. Последние мгновения свободы мне были так дороги, что я решил подождать немного. Тем более, что майор решил поужинать. Он ножом вспорол какие-то консервы, нарезал хлеба и... достал из холодильника запотевшую бутылку водки.

Я решил еще подождать: ведь человек, раздевшийся до семейных трусов и употребивший внутрь водочку из запотевшей бутылки, должен быть гораздо, гораздо человечнее и добрее, чем, если он при погонах сидит в кабинете. Впрочем, на старых, упертых майоров это правило может и не распространяться.

Я видел, как, усевшись за стол, майор опрокинул в себя одну стопочку, вторую, третью... Он совсем не закусывал, этот старый майор. Консервы и хлеб оставались нетронутыми, а действие, происходившее у меня на глазах, по-моему, можно было назвать «нахрюкаться в одиночку».

Когда водки в бутылке осталось на дне, и даже со скамеечки было видно, что глаза у Барсука осоловели, я решил – все, хватит, нужно сдаваться. А то есть все шансы напороться не на хмельное сочувствие, а на пьяную принципиальность.

Я встал, считая шаги, подошел к крылечку и, не постучав, толкнул раздолбанную, ветхую дверь.

– Здравствуйте, Иван Матвеевич! Я пришел вам сказать, что не погиб тогда в автозаке, – произнес я с порога.

Барсук посмотрел на меня пьяным, «поплывшим» взглядом, и я увидел, как на виске у него вздулся и запульсировал какой-то сосуд.

– Здравствуйте, – повторил я, – я пришел вам сказать...

– Я так и знал, что ты не оставишь меня в покое. Я так и знал, что ты ко мне явишься! – шепотом произнес Барсук.

– Знали? Откуда?! – искренне удивился я и огляделся. Холостяцкая запущенность была здесь во всем – в заляпанной клеенке, покрывавшей стол, в несвежей наволочке на подушке, в толстом слое пыли на подоконниках и этажерке, в полном отсутствии занавесок на таком большом застекленном пространстве, в сиротской банке тушенки, которую он даже не разогрел... Холостяцкая запущенность и вопиющая бедность – таков был мой предварительный диагноз майору.

– Вторую неделю водкой совесть свою заливаю, а поди ж ты, не помогло! – пробормотал Барсук. – Все равно пришел ты, явился!!!

– Пожалуйста, выслушайте меня! То что произошло...

– Явился!

– Произошло не по моей вине.

– Целенький. Как живой!

– Я не мог придти раньше. Все это время я пролежал без сознания. Меня спас какой-то мальчишка.