Дубровский всех курсантов, которых не любил, называл на «вы».

– Люди, – пожал тот плечами. – Отец директор завода, а мать не работает.

– Люди, значит. А за что тебя выгнали из института?

– Я сам ушёл со второго курса. Не понравилось.

– Лжёт! Вот его земляки говорят, что из института его выгнали за воровство шапок, – выкрикнул курсант Тамаров, у которого тоже пропала из тумбочки недавно собранная модель.

Среди сидящих парней в который раз прошла волна возмущения.

– Да чего с ним миндальничать, гнать в три шеи. В авиации такие не нужны.

– Точно, точно!

– Исключить из Комсомола его. Юхнов, ставь вопрос на голосование.

По резким беспощадным выкрикам Щебланов понял, что дело для него может кончиться плачевно: исключение из Комсомола здесь вело автоматическое исключение из рядов курсантов и соответственно к отчислению из училища. Это знали все.

– Чем вы занимались, Щебланов, восемь месяцев до поступления в училище? – снова спросил Дубровский.

– Там же написано, – кивнул курсант на личное дело, – работал на заводе.

– На том же, где директором ваш отец?

– Да.

– Что ж, ясно. У вас хорошая характеристика с завода, хоть при жизни памятник ставь. А вот характеристика, данная вам здесь по просьбе комсомольской организации: у вас больше всего штрафных нарядов, вы грубите преподавателям и старшинам, постоянно опаздываете в строй, обманываете командиров, высокомерны с коллегами, болезненно реагируете на справедливые замечания. Вы не явились на собрание, хотя прекрасно о нём знали. И мы вправе сомневаться в объективности выданной вам на заводе характеристики. Учитывая всё это вместе с совершённой вами кражей, встанет вопрос о вашем здесь пребывании. Не объясните ли, отчего такие метаморфозы?

Щебланов по прежнему молчал.

– Если нет вопросов к нему – будем голосовать? – спросил Юхнов.

– Конечно!

– Давно пора, чего сидеть.

– Всё ясно тут.

– В шею!

– Сегодня же!

– А можно мне вопрос? – встал Горчуков. – Скажи, зачем тебе столько моделей, целых шесть? Если бы тебя не поймали за руку, то воровал бы дальше?

И Щебланов не выдержал. Вид его вдруг сделался жалким, глаза покраснели и налились слезами. Видимо дошло, что здесь он находится последний день.

– Да я… не хотел. Не знаю, как. Я даю слово… ребята, хоть куда тогда гоните. Прошу вас… последний раз. Хотел подарок сделать родным, друзьям. Новый год скоро. Простите. Я в кочегарку… на месяц согласен. Искуплю…

От непокорного, всех тихо презирающего и высокомерного Щебланова не осталось и следа. Он сник, сжался весь, даже ростом меньше стал, и без того неряшливо сидящая на нём форма обвисла, кажется, ещё больше. Дрожащим голосом он продолжал гнусавить под общий смех об искуплении.

– Гнать такой в три шея нада! – не выдержал Гарягдыев. – Честь позорит.

Выкрик Гены словно прорвал плотину. Вдруг начали говорить многие. Говорили страстно, с убеждением. Предложение одно: исключить.

Единодушным решением собрания из Комсомола Щебланова исключили. Тут же от имени организации возбудили перед командованием училища вопрос об его исключении.

Два дня ещё он жил в казарме, но в столовую уже не ходил, а всё бегал в штаб училища и на почту. Понимали, звонил отцу и ждал решения. Неизвестно, звонил ли отец в какие-то высшие сферы или нет, но вряд ли бы это помогло. За воровство в лётных училищах карали беспощадно и бескомпромиссно. По крайней мере, в те наши далёкие времена. За такие дела, помнится, попёрли из училища даже сына какого-то заместителя министра. Да там ведь было, как: не купишь целую комсомольскую организацию, она неподкупна и бескомпромиссна. И не остановится, пока своего не добьётся. И резонанс соответствующий создаст.

Кстати, мы не были уверены, что Щебланова не перевели в другое училище. Такое уже тогда практиковалось среди высокопоставленных родителей.

И вот ещё один и последний резервист появился в нашей казарме. Ещё одному хорошему парню повезло. Он был последним в уходящем году, Саша Толканёв, ставший прекрасным курсантом и лётчиком.

––

У курсантов 2-го и 3-го курсов закончились полёты, и приближалась пора отпусков. За последние два дня на базу слетелись десятки самолётов с четырёх летних лагерей, привезя с собой массу энергичных, весёлых, почувствовавших себя немного лётчиками ребят. Полгода они не были на базе и отвыкли от так надоевшего всем казарменного распорядка. В столовой, в курсантском клубе и в других местах вдруг стало тесно и шумно. Единственное тихое место – это библиотека училища. Желающих туда ходить было мало.

В преддверии отпуска в училище стала падать дисциплина и – удивительно – даже командиры, казалось, этого не замечали. Замечали, но относились к этому снисходительно. По отношению к своим курсантам. Конечно, за полгода ежедневных полётов устали все и все жили ожиданием отпуска.

Но к нам, ещё не нюхавшим неба, это не относилось. Мы жили по обычному воинскому распорядку, усердно занимались, всюду ходили строем и завидовали старшекурсникам, которые ходили по училищу без строя, исключая только развод на занятия и столовую.

И вот в казармы батальона зачастили отпускники. Выпрашивали у первокурсников фуражки – кому на юг, шапки – кому на север, брюки, кители и шинели. Огромные кирзовые ботинки до сих пор не знаю, почему прозванные говнодавами, выбрасывали в мусор и приобретали свои цивильные туфли. Атрибут этой форменной одежды на полётах себя не оправдал. Сильно потели ноги, в кабине не умещались в крепления педалей, что чревато при выполнении фигур высшего пилотажа. И начальство старших курсов вынуждено было закрывать глаза на такое вопиющее нарушение формы одежды. Единственное, что требовали: туфли должны быть чёрные и не остроносые.

Выданная на два года форма у них естественно пришла уже в потрёпанное состояние, а домой хотелось приехать во всей красе. Где ж взять хорошую форму? Естественно у первокурсников. И они, весёлые и до черноты загорелые под беспощадным степным солнцем, по вечерам вваливались в казармы батальона и искали земляков для обмена. И, несмотря на категорический запрет Юрманова обменивать свои вещи на старые, многие первокурсники уже щеголяли в обрезанных до колена шинелях, изрядно потёртых и выцветших кителях и брюках, и в фуражках с вытащенной из них пружиной, от чего они принимали такой вид, словно их долго жевала корова. Но это был своеобразный шик, крик, писк курсантской моды. Тысячи нарядов вне очереди зарабатывались за это, но вот кончался период отпусков, кончалась и мода. До следующего отпуска.

А на вопрос начальников, почему в старой шинели или кителе был один ответ: украли. Удивительно! За кражу макета самолёта тут выгоняли. И правильно делали. Но когда у половины роты украли…

Начальство прекрасно знало всё это, понимая курсантов, слегка наказывало дающих – подумаешь, вечером помыть умывальник или, простите, туалет! А отъезжающих в отпуск и не «замечало», откуда и почему они во всём новом. И как не боролся с этим самый рьяный поборник соблюдения формы одежды майор Юрманов, ничего сделать не мог.

В субботу вечером я заступил в суточный наряд дежурным по роте. Настроение у всех приподнятое, ибо завтра – выходной, а значит отдых от так надоевших построений, разводов, занятий. Да и не вставать можно было, если не хочешь идти на завтрак, поскольку утренней переклички строя не было. Для любителей поспать, таких, как Гарягдыев – лафа. А завтрак он просил кого-нибудь принести и съедал, под всеобщий смех и улюлюканье, когда просыпался. Да таких сонь не мало было. Но были и любители пожрать, как курсант Бакежанов (его окрестили кличкой «Худой») из нашей группы, или громадный боксёр Валера Ким, которые с вечера опрашивали, кто не пойдёт утром в столовую, и с удовольствием поедали их порции: не все хотели, чтобы им приносили завтрак в казарму и терпели до обеда. «Голодные» дни первых недель давно закончились, все привыкли к режиму, и никто уже никакого голода не испытывал. В столовой на столах даже многое оставалось не съеденным.