К сожалению шесть месяцев назад февральским, почему-то не по-зимнему дождливым вечером, мы с ней расстались. Расстались без ссоры, что само по себе было необычно, неожиданно и необъяснимо.

Как-то тем самым февральским вечером Томка пришла ко мне домой. Это она делала довольно редко, и я был удивлён её появлением. С её-то целомудренностью, да ещё в вечернее время. Присела, полистала альбом, спросила тихо:

– Ты сейчас сможешь со мной погулять?

– Конечно, с тобой готов гулять при любой погоде.

Весь вечер она была какой-то отчаянно весёлой. Мы долго бродили по набережной, смеялись, шутили, бегали друг за другом по скользким и мокрым дорожкам прибрежного сквера, удивляя редких прохожих, и целовались в тени деревьев, подальше от фонарей. Мы были счастливы и абсолютно не обращали внимания на нудно моросящий дождь, такой не нужный в зимнее время. Мы просто не замечали его. А около своего дома Томка вдруг стала грустной.

– Знаешь, Саня, я… нам лучше больше не встречаться. Давай расстанемся друзьями. – И она отвернулась.

Я вдруг ощутил, что основательно промок. Томка молчала, молчал и я, обдумывая сказанное. Так это всё было неожиданно. А из окна напротив лилась песня.

Скоро осень. За окнами август.

От дождей потемнели кусты.

И я знаю, что я тебе нравлюсь,

Как когда-то мне нравился ты…

«Да, дожди. А почему? Ведь сейчас февраль, а не август» – машинально подумал я, пытаясь увязать слова песни с настоящим. Наконец обрёл дар речи.

– Том, шутка у тебя какая-то неудачная. Зачем?

Она повернулась ко мне. При свете неяркого, запутавшегося в мокрых ветвях света уличного фонаря я увидел в глазах её какую-то непонятную мне боль и слёзы.

– Это не шутка, Саня. Пожалуйста, пойми меня. Так будет лучше. Нам обоим.

И она снова замолчала и отвернулась. Молчание затягивалось.

– Том, да объясни, в чём дело. Я тебя чем-то обидел? И кому будет лучше? Нам будет хуже! Ну! – я попытался взять её за плечи и повернуть к себе. – Объясни же, что случилось?

– Я уже всё сказала, – отстранилась она и шагнула во двор, щёлкнув щеколдой. И уже оттуда почти выкрикнула как-то глухо, сдавленно, словно рыдая: – И забудь скорее эту нашу калитку.

А из соседнего дома всё лилась песня:

Очень жаль, что иные обиды

Забывать не умеют сердца….

«Какие к чёрту обиды, – подумалось, – не было никаких обид».

Я так и ушёл, ничего не поняв. Встречались мы потом редко по каким-то праздникам в кругу друзей. Друзей хороших, всё замечавших, понимающих и ждавших от нас объяснений. Но их не было. Мне просто нечего было сказать, а Томка на все попытки объяснить, какая кошка пробежала между нами упрямо отделывалась шутками. Это она умела. Когда все расходились по домам, она бросала короткое «Не провожай!».

И вот уже полгода я пытаюсь забыть калитку её дома, которую она мне посоветовала быстрее забыть. По той же причине меня никто не провожает на вокзале.

Мой лучший друг Славка Круглов не раз пытался «воспитывать» Томку, но безуспешно. Она сама могла заговорить кого угодно.

– Не пойму, что между вами произошло? – злился он. – Все вам завидовали – идеальная пара. И ведь видно же, любит она тебя. И ты переживаешь. И любовь у вас серьёзная. Да перестань ты пиликать на этом баяне! Скажи, что случилось?

Я объяснял, он не верил и снова злился.

– Я же за вас переживаю, болван! И друзья тоже.

– Я тоже переживаю, – вздыхал я. – Но сказать мне нечего. Просто взяла и ушла.

А сказать мне действительно было нечего, кроме того, что ни Томку, ни её калитку я забыть так и не мог. Да это Славка и без того знал. Знала и вся наша дружная компания. Пройдёт время и многое станет понятным. Но всё это будет впереди и принесёт мне нимало грустных раздумий, заставит глубже и многогранней понять жизнь, понять, как формируются человеческие судьбы и людские характеры, понять их запросы и волнения.

А сейчас, несмотря на такие вот печальные обстоятельства и предстоящий отъезд, настроение у меня было хорошее. Неделю назад я получил извещение: «Тов. Клёнов! Сообщаем вам, что вы выдержали конкурсные экзамены и зачислены в Краснокутское лётное училище. Вам надлежит прибыть к месту занятий не позднее 25 августа. В случае неявки без уважительной причины вы будете отчислены». Уважительной причины у меня не было, и уже через час я стоял у кассы предварительной продажи билетов.

Наконец-то! Наконец-то я ближе к мечте детства. Два года подряд я поступал в местное лётное училище, и два раза зарубал меня на медицинской комиссии одноглазый хирург, потерявший зрение на фронте. Плоскостопие. А я и не знал, что это такое. Хирург был хоть и одноглазый, но меня запомнил. На второй год он мне сказал:

– Похвально ваше упорство, но вот у меня тут, – ткнул в книжицу, – расписаны все допуски к лётной работе. С плоскостопием даже в пехотное училище не возьмут, а уж в лётное. Да и зачем вам в армию, если вы от неё освобождены по семейным обстоятельствам. У вас ведь отец, будучи военным лётчиком, погиб, а мать – инвалид труда.

Я тогда не придал значения такой его осведомлённости. И ещё год был потерян.

– А почему бы тебе не попробовать в гражданское училище? – спросил меня как-то мой коллега. Этот год я проработал учителем физкультуры в средней школе, куда меня устроила бывшая классная руководительница, ставшая инспектором РОНО – районного отдела народного образования. В соседнюю школу она пристроила и Сашу Саврасова, моего одноклассника и друга, который собирался посвятить жизнь этому нелёгкому делу.

– Я даже не знаю, где такие училища и есть ли они.

– Так узнай.

Сейчас уже и не помню, куда писал, но прислали мне адреса училищ в шести городах. Ничего себе! Два города: Кировоград и Ульяновск я знал, остальные четыре даже никогда не слышал. Схватил карту. Да вот же он, Красный Кут, даже в пределах одной области, всего каких-то 500 километров. И я написал туда. Ответ пришёл быстро, как будто мой запрос ждали, и женской рукой было приписано от руки: поторопитесь, приём документов заканчивается через неделю.

Спустя пять дней я уже стоял в отделе кадров училища.

– Документы в порядке, – сказали мне, – через два дня медицинская комиссия.

И снова хирург.

– Да что это за штука такая – плоскостопие? Чем оно опасно? Всех врачей прохожу, а на плоскостопии срезаюсь третий раз. Ну, хотите, я вам со второго этажа прыгну, и ничего не будет. Я уже пробовал.

– Прыгать никуда не надо. А вот что значит третий раз? Вы у нас были?

– Я два раза в Балашове проходил комиссию.

– Ах, вот что! Но требования везде одинаковые. Чего ж вы сюда приехали?

– Думал, если училище гражданское, то требования проще.

Хирург только усмехнулся и заглянул в личное дело.

– Так ты родом из Балашова?

Я утвердительно кивнул.

– Земляк значит. Я там когда-то медицинский техникум кончал. Потом институт в Саратове. Здорово летать хочешь?

– Хочу! – кратко ответил я.

– Сделаем так. Придёшь после обеда на заседание ВЛЭК – врачебно-лётной экспертной комиссии. Я её председатель. Там и решим твою судьбу.

После обеда я стоял в одних плавках перед десятком людей в белых халатах. Председатель прочитал заключения всех врачей – годен.

– Но есть одно препятствие у парня. Плоскостопие, правда, не так уж ярко выраженное. Как товарищи, возьмём на себя грех?

– Это по вашей части, вы и берите на себя, – ответил терапевт. – Не мешало бы отпечатки посмотреть.

Тут же принесён был тазик с водой.

– Мочите ноги, – приказали мне. – А теперь походите по полу.

Я походил, врачи принялись чего-то там измерять на следах. Пошушукались и снова уселись за стол.

– Ну? – спросил хирург.

С перевесом в один голос моя судьба решилась.

– Что ж, будем считать, комиссию вы прошли. Идите, готовьтесь к вступительным экзаменам.

Ещё в период подготовки я познакомился с хорошим парнем из Тамбова, бывшим военным лётчиком. Он, как офицер и уже летавший, учиться должен был всего девять месяцев, чтобы получить диплом гражданского пилота. Таких ребят было довольно много.