После ужина до вечерней поверки казарма опустела. Начало декабря было на удивление тихим, тёплым и бесснежным и народ разбежался кто куда: на стадион, гулять по «Бродвею» – центральной улице училища, но большинство – на танцы в курсантский клуб, ибо первокурсникам наконец-то разрешили туда ходить. Из нашей группы в казарме осталось только двое: Гарягдыев и Цысоев – парень слонёнок. Первый, пользуясь отсутствием начальства и своим офицерским званием, завалился спать, предупредив меня:

– Дядя, разбуди к вечерней поверке.

Ну, как отказать офицеру. Уже через десять минут от него исходил мощный храп. А Цысоев же молча ходил по казарме, шаркая ботинками по полу, яростно наскрёбывал пятернёй остриженный затылок и, казалось, о чём-то мучительно вспоминал и никак не мог вспомнить. Оторванный сразу же после школы от гражданской жизни, он очень скучал по дому, и, вероятно, на него напал очередной приступ ностальгии.

Пройдя по комнатам казармы и убедившись, что всё в порядке, я предупредил дневального, что буду в комнате отдыха писать письма. Через некоторое время дверь открылась, и вошли два старшекурсника. Один высокий и широкоплечий, второй размером поменьше. Он-то и воскликнул:

– Вот, Жора, этот, пожалуй, подойдёт.

Сначала я не понял, в чём дело. А парень бесцеремонно подошёл ко мне и, не обращая на повязку дежурного на моём рукаве – исполнение служебных обязанностей – окинул не меня, а мой китель взором сверху вниз так, словно он висел на вешалке, проговорив при этом:

– В воротничок бархотку вставим, беленькую проволочку для окантовки пришпандорим – будет люкс. Давай, снимай, примерим.

И бесцеремонно дёрнул меня за рукав. Почувствовался резкий запах спиртного. На вид он был лет на четыре-пять моложе меня. Вчерашний школьник. Я опешил. Встал, вышел из-за стола.

– Чего ты хочешь? – спросил, легонько отодвигая его от себя.

– Слушай, браток, махнёмся кителями на отпуск? – вступил в разговор Жора. – Приеду – верну.

Этот парень, кажется, был постарше и не такой наглый. То, что многие «забывают» возвращать взятое напрокат, я знал. Но и отказывать было неудобно, через год сами такими будем. Хотя, конечно, в отпуск нам разрешалось уезжать и в гражданской одежде, но ведь всем хочется похвастаться лётной формой. И я смотрел на парня, пытаясь определить: вернёт – не вернёт. Тот видимо понял мои сомнения и заверил:

– Да ты не бойся, земляк, верну. Я с третьего отряда, найдёшь, если что. Фуражку вот нашёл, а китель никак не подберу. Мне же в Сочи лететь, там тепло.

– А что же, гражданки нет?

– Да ты что, земляк! Папаня с маманей в штопор выпадут. Скажут – выгнали.

– Нашёл земляка, – пробормотал я и уже было решил поменяться, тем более, что и его китель был не так уж плох. Просто выцвел немного.

Но в это время, выдохнув в мою сторону порцию перегара, его спутник воскликнул:

– Жора, да что ты с салагой базаришь? Этот китель для тебя сшит, клянусь элероном. Я ж вижу! Он же новый совсем. Давай брат, распаковывайся.

«По выговору на одессита похож, – подумал я, – а они все приблатнённые. Ну ладно».

– Из Одессы, что ли? – кивнул на малого. – Оба черноморцы?

– Из Одессы. Тоже оттуда? Нет. Ну, так что, махнёмся шмутками?

– Махнулся бы, да вот друг твой нахал, а я нахалов не люблю.

– Нет, Жора, ты меня удивляешь? – экспансивно воскликнул малый. – Ты слышал, что он сказал? Это же салага, Жора! Чтоб мне подавиться подкосом шасси, если слышал подобное от салаг! И это я – то нахал? Жора, скажи ему. Может мне его ударить? Или сам ударишь?

Тут уж и я не выдержал. Гонору от таких пацанов много. Психолог липовый. На испуг пытается взять. Значит, не такой уж и пьяный, ещё соображает. Одесса – мама.

– Кого на понт берёшь, мелюзга? – двинулся на парня, вспомнив свои прошлые дела некогда ужасно бандитского города Балашова и включив ростовский акцент. – Ты шелуха луковичная! Ты кто такой? Я тебе сейчас прямо здесь отпуск устрою! Ударить он меня собрался! А ну, давай!

Слова «отпуск устрою» возымели действие. Жора едва не подпрыгнул, резко оттолкнул своего друга и повернулся ко мне.

– Да ты что, земляк? Успокойся! Никаких драк! За это знаешь, не только отпуска лишат, но и попрут отсюда под фанфары. Всё, всё. А ты выйди, освежись, – повернулся к «мелюзге».

– Но, Жора…

– Выйди, сказал!

Парень нехотя повиновался.

– Ты извини, дежурный! Выпили на радостях. Да он слабак на это. А трезвый безобидный. Ну, ты даёшь! Откуда ты?

– Какая разница! – махнул я рукой, едва сдерживая смех. Сценку разыграл, как по нотам. Кто ж отпуска хочет лишиться.

– Я вижу, ты из армейских?

– Нет, но постарше некоторых. Так вышло.

– Понятно. Где ж мне китель найти? У тебя и просить неудобно.

– Сейчас нет никого тут. На танцульках все. Приходи после отбоя, может, и подберёшь чего. Кстати, у нас и из Одессы и из Сочи ребята есть.

– Ладно. Не обижайся, дежурный.

– Да ладно!

– Что за шум у вас был? – спросил дневальный, когда парень вышел. – Они поддатые, духом прёт за версту. И не боятся ведь, что вместо отпуска совсем уедут.

– Земляки приходили, – ответил я. – Радуются, в отпуск через два дня. А дух? Что дух, если сейчас почти все там такие. Всех же не выгонят, кого тогда учить?

– Эе-х, отпуск! А нам ещё, сколько до него? Целый год.

– Да, целый год, – вздохнул я. – Для нас он долгим будет.

После отбоя Жора не пришёл. Наверное, разжился кителем в других ротах.

В одиннадцатом часу начали сбегаться гуляки и танцоры весёлые и возбуждённые. И хотя с девушками почти никому из них поговорить и потанцевать не пришлось – все они были заняты старшекурсниками – всё же одно появление в гарнизонном клубе было разнообразием после трёх месяцев карантина. Ребята громко делились впечатлениями и смеялись, чем вызвали недовольство Гарягдыева. Разбуженный шумом, заспанный он сидел на кровати, дико и зло вращал белками глаз и произносил какие-то непонятные ругательства.

Ровно в десять тридцать я построил роту, провели вечернюю поверку. Был объявлен распорядок дня на завтра. Никаких работ и лишних построений не планировалось и этому были особенно рады. Весь день можно было посвятить себе: не ходить в столовую, валяться на кровати, пока старшина эскадрильи не увидит, читать, что хочется, смотреть телевизор, писать письма. Увольнений, увы, не было. А в воскресенье и старшины за лежание на кровати не придирались, как раньше, ограничиваясь устным замечанием. И самим поваляться было охота. Объявили команду разойтись, через десять минут – отбой, в спальном отделении свет выключали. Но ещё с полчаса после этого отдельные личности выходили покурить, кто-то с зубной щёткой и пастой шёл в умывальник, кто-то в туалет. И дневальные орали на них, чтобы не оставляли следов на влажном полу, который они только что протёрли. В двенадцать часов казарма затихала. Наведя порядок в подсобных помещениях, дневальные уходили спать. На четыре часа оставался бодрствовать у тумбочки с телефоном только один. Ночью они менялись сами. Я тоже, наказав разбудить себя за час до подъёма, прилёг на свою кровать, не раздеваясь. По уставу дежурному раздеваться для сна запрещалось.

За час до подъёма дневальный, страшно зевая, разбудил меня. Наскоро ополоснув лицо холодной водой – горячей в казарме не было, я растолкал заготовщиков. Эти ребята должны получить и расставить по столам сто пятьдесят порций завтрака. И чем быстрее, тем лучше. Потому что сразу после завтрака – кино в курсантском клубе. Кто раньше позавтракает тот и займёт лучшие места.

За десять минут до побудки я прошёлся по помещениям. Наш командир имел привычку почти всегда приходить к подъёму и делать обход. И если замечал где-то непорядок, устраивался разнос. Везде я прошёл, кроме общего умывальника и туалетов. Да и что там может быть, если с вечера всё убрано, а утром туда ещё никто не заходил. Там и свет не горел. Разбудили старшин групп и старшину роты за пять минут до подъёма – так положено. Ровно в семь дневальный посмотрел на меня, я молча кивнул.