А ещё любил Мария Ивановна, бывая дежурным по батальону, приводить на протирку в канцелярию батальона курсантов других рот за мелкие провинности, тем самым, стремясь вытащить свою роту по показателям дисциплины на первое место.

Через час дежурный по роте положил на стол Дубровскому рапорт Позднышева об отчислении по собственному желанию. В строй он больше не становился, достал из чемодана гражданскую одежду и переоделся. А в курилке на все лады перетирали поступок Позднышева.

После ужина дневальный проорал:

– Позднышев, к командиру роты!

Кабинет Дубровского одновременно служил и ротной канцелярией. Стол его был завален всевозможными бумагами: личными делами, брошюрами, газетами. Выслушав доклад о прибытии, Дубровский кивнул на единственный свободный стул.

– Садись, рассказывай всё подробно, что там у тебя произошло с этим…

Жека сел. Он ожидал разноса.

– Чего говорить-то, товарищ капитан? Курсант ведь всегда будет виноват, чтобы не произошло.

– Почему так решил?

– Наслышался от ветеранов.

– Ну, ветераны наговорят три короба. Если не виноват – доказывай, разберёмся. Филипченко на тебя целую петицию на двух листах накатал.

– Товарищ капитан, ничего доказывать я не буду. Рапорт мой вы прочитали, подпишите, пожалуйста. Перед вами я виноват и прошу прощения за доставленные неприятности.

– Ладно, ладно, перед Филипченко извиняться будешь. Завтра у командира батальона. А рапорт свой забери, за это не отчисляют. В крайнем случае, получишь выговор.

– Разрешите сказать, товарищ капитан?

– Ну?

– Я решил уйти из училища добровольно. И раньше об этом подумывал. А тут… всё ускорилось. Такая учёба не для меня. Я о студенческой жизни мечтал и не знал, что тут армия. Да и поступил я сюда потому, что с золотой медалью, сами знаете, проще. Только приехал, осмотреться вокруг некогда было, ну ребята с собой и увлекли сюда. Я не горю особым желанием стать лётчиком. Да и порядки здесь… В общем, подпишите, товарищ капитан.

– М-да, вот оно как? – потёр Дубровский переносицу. – Студентом, понятно, быть проще.

Он ещё раз прочитал рапорт и едва сдерживаясь, чтобы не накричать на этого парня, подписал его. Вот пришёл сюда с золотой медалью, шутя, поступил и так же легко уйдёт. Не своё место занять хотел, чужое. А кто-то, мечтающий об авиации, остался за бортом. За годы работы в училище Дубровский встречал таких людей не очень много и, как правило, они отсеивались. Ничего, ещё не поздно на его место взять другого.

– Ну что же, берите ваш рапорт, – перешёл на «вы» командир роты, – и не повторите ещё раз такую ошибку. А насчёт здешнего порядка хочу сказать: он диктуется необходимостью и проверен временем. Иначе нельзя. Лётчик должен быть аккуратен и дисциплинирован. А если каждый курсант будет делать, что и когда хочется ему, что ж тут будет? Поймите это, уходя. Быть может, и не надо здесь готовить офицеров для гражданской авиации, но это не от нас зависит. Хотя в будущем, я думаю, так и будет. Пойдёте на беседу к Юрманову, объясните ему причину ухода так же, как и мне. Думаю, поймёт, – капитан протянул листок с рапортом.

– Разрешите идти?

– Идите!

Жека встал, чётко повернулся через левое плечо и вышел из кабинета. «А парень-то хороший, – подумал капитан, – чёрт бы побрал этого Филю! Хотя, пожалуй, он всё равно бы когда-то ушёл».

Юрманов рапорт подписал на следующий день и, придя с занятий, мы не обнаружили Позднышева в казарме. Он уехал. И только пустая, без спальных принадлежностей кровать с голой сеткой напоминала о том, что здесь ещё недавно кто-то спал. Через неделю о Позднышеве забыли. А через пять дней место занял новый член нашей роты – парень из Архангельска. Он, не прошедший по конкурсу, работал в котельной училища и дожидался, когда кто-нибудь не выдержит и уедет. И дождался.

––

В отличие от армейских правил, где командирами взводов были, за редким исключением, младшие офицеры у нас были старшины. Старшина отделения или лётной группы, старшина взвода или лётного звена, старшина роты или эскадрильи, старшина батальона или лётного отряда. Назначались они из числа отслуживших в армии наиболее дисциплинированных ребят, знающих воинские правила и уставы.

Старшиной нашего отделения был Володя Тарасов, парень умный и принципиальный. А вот заместителем его по недоразумению, что ли был казах Байказаков. Он был полной противоположностью Тарасову, да и вообще складывалось впечатление, учился ли он где вообще и как сдал столь строгие вступительные экзамены.

За три месяца нашего здесь пребывания никто ни разу не слышал от него ни одной команды. Говорили, что он служил в армии, но не верилось. Был он всегда хмурый и неразговорчивый, а если что-то и говорил очень редко, то на родном языке. На русском же произносил не более десятка слов за день, но так тихо и неразборчиво, что казалось, лежит на смертном одре, и жить ему оставалось всего несколько минут. Страдал он полным отсутствием интеллекта, лицо его никогда не выражало никаких эмоций, и было как неподвижная маска. Походка его была угловатой, словно его постоянно заносило при ходьбе, как заносит машину на льду при торможении.

Удивительно было, как он мог сдать вступительные экзамены. Парня этого явно запрягли не в свои сани, не спросив его согласия. Он абсолютно ничего не отвечал на занятиях, когда его вызывали к доске, просто стоял и равнодушно молчал, не проявляя никаких эмоций и даже не пытаясь отвечать. При этом лицо его оставалось безмятежным и равнодушно спокойным. Первое время преподаватели давали ему, видя нашивки старшины, время на адаптацию, но потом начали ставить двойки, которых у него одного накопилось столько, сколько не имела вся рота. И вот однажды мы обнаружили, что он исчез. Исчез так же тихо, как и жил. То ли его отчислили по неуспеваемости, то ли сам понял, что не в своих санях оказался и добровольно написал рапорт.

На вопрос старшины к командиру роты, куда он делся, Дубровский только поморщился и сказал:

– Наше училище работает в основном на Среднюю Азию и Кавказ. Сами видите, сколько их тут. Есть установка свыше поднимать и воспитывать национальные авиационные кадры. Отбирают их там, на месте, а к нам присылают учиться. Вот по таким и видно, как там их отбирают. Не экзамены там всё решают, а количество баранов, денег, статус родителей, родственные связи. Там думают, что и барана можно лётчиком сделать. А нам тут приходится разгребать всё это. Бывают таковые, что и в школе не учились. Но есть и толковые ребята конечно.

– Но если в школе не учились, откуда же аттестаты о среднем образовании? – не удержался Горчуков.

– А от баранов и аттестаты. Вернее, за баранов. Я начинал службу в Армении. Тогда школьный аттестат там стоил от четырёх до шести барашков. Это в аулах. В городах – больше. Вечером придёт парень вместо Байказакова, определишь его.

– Тоже такой же?

– Нет, это из резерва, из тех, кто экзамены тут у нас сдавали. Русский парень. По конкурсу первоначально не прошёл. Он сейчас в штабе оформляется. Проработал у нас шофёром три месяца, и вот повезло, зачислят после первичной чистки.

Первичная чистка – это отчисление недисциплинированных и систематически неуспевающих курсантов. Проводится она в первоначальные три месяца, максимум четыре, когда вместо них можно взять человека из резерва с уверенностью, что он нагонит программу. Таких отбирают в отделе кадров и предлагают подождать. Как? Если есть работа в училище – можешь поработать, возможно, и повезёт. А нет – работай до следующего года, если не раздумаешь.

Но существует ещё и вторичная чистка, осуществляемая на втором году обучения, когда начинаются полёты. Бывают такие безнадёжные в лётном деле, хотя с теорией у них и всё нормально.

Остающихся здесь таких ребят вместо выбывших зачисляли с удовольствием, ибо они, как правило, были начинены большим стремлением к учёбе, быстро и без особого затруднения догоняли своих сверстников. Конечно же, это были люди не из кавказских и азиатских краёв. По выражению начальника отдела кадров Самородова, это тоже был своего рода конкурсный отбор, самый безошибочный и действенный.