– Будет сделано, товарищ капитан!

Отбой – самое желанное слово, ибо за день здорово уставали. Трудно вольному человеку, свободному в желаниях и действиях первое время умещаться в рамках служебных инструкций, в которых одно слово так ненавистно курсанту – слово нельзя. Нельзя, нельзя, нельзя! Пойти в кино – нельзя, в библиотеку без разрешения – нельзя, никуда нельзя. Сесть и уж тем более прилечь на кровать от подъёма до отбоя – нельзя. Расстегнуть воротник от жары – нельзя. Без фуражки ходить – нельзя. Зато строевой подготовкой можно заниматься в любое время, даже во время отдыха по распорядку дня. Что и делали почти ежедневно.

Кажется, едва только заснул, а уже звучит такое ненавистное слово «Подъём». Кажется, и не спал, а прошла целая ночь. Ну, зачем и кому это тут нужно? Где ж ты, вольная студенческая жизнь? Эх, плюнуть бы на всё!

И только поддерживает мысль, что ты всё же попал туда, куда мечтал, куда так долго рвался. И несмотря ни на что не оступишься, выдержишь, не спасуешь перед трудностями курсантского бесправия. В конце концов, чего проще пойти в штаб, забрать документы – и будь здоров! Никто не будет держать. Но это добровольно не делает почти никто. Таких менее двух процентов. Дело в том, что те, кто пришли сюда по зову сердца, даже армейцы, узнав, что здесь такая же армия, а то и хуже, не пасуют, готовые терпеть всё ещё три года ради будущей профессии. Уходят лишь единицы и о них быстро забывают. Значит, чужое место человек занял бы, и хорошо, что ушёл сразу. На его место ещё не поздно взять другого человека. А таких ребят, не прошедших конкурс всегда было несколько человек. Они оставались в училище работать и ждать, когда кто-то покинет училище. И некоторые дожидались.

Ну а те, кто не служил в армии при уходе отсюда, подписывал сам себе приказ о призыве на срочную военную службу.

––

Сухим и жарким был в Заволжье сентябрь. За весь месяц мы не видели в небе ни облачка, и стало порой казаться, что их уже вообще не существует в природе. В начале октября похолодало, но дождей по прежнему не было.

На шершавом, выбитом сотнями ног поле стадиона шли строевые занятия пятой роты. По укоренившейся возможно ещё с дореволюционных времён традиции строевой подготовке отводилось много времени. Практически ей мы занимались ежедневно так, как будто всю оставшуюся жизнь только и должны были этим заниматься. Это был самый ненавистный курсантами предмет.

Проводил занятия командир третьей роты Филипченко за сварливый, нудный, въедливый характер, прозванный Марией Ивановной. Перед началом занятий старшина нашей учебной группы Тарасов попросил его освободить от этого ребят отслуживших в армии, ибо они науку эту уже постигли.

Мария Ивановна уставился на старшину таким взглядом, словно увидел перед собой сумасшедшего. Потом хмыкнул и, постукивая по ноге деревянной указкой-прутом, гнусавым голосом назидательно проговорил:

– Все вы курсанты и никто более. А раз так – разницы между вами нет и не должно быть. И поэтому заниматься будут все. Вы поняли, старшина?

– Так точно!

– Ну, вот и хорошо. Заниматься сегодня будем тренировкой по отданию чести. Я стою вот здесь, – прочертил указкой линию на земле. Вы проходите мимо меня строевым шагом и выполняете все действия, предусмотренные уставом. Понятно?

Мария Ивановна закурил папиросу, смачно затянулся.

– Итак, начали. Предупреждаю, у кого плохо будет получаться – будет повторять. Десять раз заставлю пройти.

Мы проходили мимо него по одному, из всех сил тянули носок и задирали вверх негнущиеся ноги, брякая по земле тяжёлыми ботинками так, что поднималась пыль, резко вскидывали руку к козырьку. Так в течение двух часов.

– Ноги выше, ноги! Не на похоронах, – лениво покрикивал Филипченко. – Подбородок поднять, не кашу в столовой ешь. Вернуться ещё раз пройти, – указывал на некоторых указкой.

Сам он стоял, широко растопырив кривые ноги, заложив руки с прутом за спину, поигрывая им и пыхтя папиросой. Фуражка его была заломлена на самый затылок.

– А вот ты что-то мне не нравишься, – указал он прутом на Позднышева, которого с самого начала почему-то звали Жекой. – Надо будет старшине позаниматься с тобой персонально.

На наш взгляд выполнял упражнения он не хуже, чем остальные. Правда, уж очень хмурое лицо было. Старшина осмелился возразить:

– Товарищ командир, он три года в армии прослужил и вряд ли хуже меня сделает.

– Что ты говоришь, старшина? – удивился Мария Ивановна.

Он наморщил лоб, выпятил нижнюю челюсть и задумался. Забыл даже про папиросу, торчащую во рту. В приплюснутой голове его, очевидно, рождалась какая-то мысль. Наконец она сформировалась, лицо Филипченко прояснилось и отразило довольство собой. Затем он произнёс:

– Так ты говоришь, старшина, товарищ этот служил в армии? Мне теперь ясно: курсант может, но не хочет. Я правильно говорю, старшина?

Тарасов только неопределённо плечами пожал, а Мария Ивановна продолжал:

– Ясно, что нам сачок попался. Ну, мы это исправим. Товарищ курсант! – повернулся к Позднышеву, – вы слышали моё обещание? В наказание за халтуру выполнить упражнение десять раз. Приступайте!

Позднышев не двигался.

– Старшина, все могут покурить. Все, кроме него, – ткнул Филипченко прутом в сторону Жеки. – Он будет один работать.

Но тот стоял и по прежнему не двигался, словно впал в ступор.

– Товарищ курсант! – фальцетом выкрикнул Мария Ивановна. – Почему не выполняете приказание?

И тут парень заговорил:

– А я не буду перед вами маршировать. Во первых, я своё оттопал, а во вторых не хочу честь вам отдавать.

У Марии Ивановны посинело лицо. Он открыл рот, пытаясь что-то сказать, но не смог и только беспорядочно замахал в сторону Позднышева руками, словно заклиная его молчать. Но Жека продолжал:

– Да, не хочу вам козырять. Вы кто, простите? Я вам отдаю честь по всей форме, а вы стоите вразвалку, курите и руки за спиной. А эта игра должна выполняться обеими сторонами, иначе теряется её высокий смысл. Да и кто вы? Я не вижу перед собой офицера в погонах.

Филипченко обрёл, наконец, дар речи.

– Прекратить немедленно! – взвизгнул он. – Ты смеешь учить командира, как вести себя! Кто ты такой? Немедленно выполнять приказание! – Мария Ивановна нервно изломал на несколько частей свой прут-указку и отбросил осколки. – Что? Не будешь? Ну что ж! Шагом марш в подразделение. О вызывающем твоём поведении будет доложено командиру батальона. Занятия считаю сорванными, – повернулся к старшине, – увести людей.

Позднышев не спеша, направился к зданию казармы, мы, построившись, потянулись за ним, а Филипченко нервной походкой направился в канцелярию батальона писать рапорт.

Тарасов догнал Позднышева.

– Ну, зачем ты так? Меня тоже его поведение возмущает. Перетерпеть надо было, что с дурака взять? Сейчас такой хай поднимет, что вся рота виновата окажется.

– А-а, – отмахнулся парень, – я доволен, что сбил спесь с него. Командир называется. Самодовольство так и прёт из него. Он-то элементарное уважение должен к нам иметь? Мы стадо баранов что ли? Да и вообще-то кто он, в каком звании? Где его погоны? И почему скажи, мы честь тут должны отдавать всем, кто в форме гражданского лётчика ходит. Да тут почти все форму носят. Два дня назад козырнул какому-то дядечке в форме, а тот говорит: ты чего, дурак, я же бухгалтер. А какого хрена бухгалтер в форме ходит?

–Да, тут ни черта не поймёшь, – согласился Тарасов. – Но готовься на ковёр к Юрманову.

– Да пошли они…

Филипченко не был кадровым военным. Не носил военной формы, а носил обычную форму гражданского пилота, хотя таковым тоже не был. Да и было ли у него офицерское звание? Никакой выправки, скупости и строгости движений, присущих людям военным у него не было. По отзывам ребят его роты, был он криклив, бестолков и самодоволен, страдал отсутствием элементарного такта и чувства юмора. Ему явно не хватало образования. Перед строем любил разглагольствовать о том, что вот, дескать, ты курсант – ничтожество и я могу делать с тобой, что угодно. Естественно, что его не любили. Не очень-то его жаловали и командиры других рот, какие не какие, но всё же кадровые военные. Нелицеприятно отзывался о нём и наш Дубровский, чего не особенно скрывал даже от курсантов.