Счастлив тот, у кого есть хорошая книга, с ней можно скоротать мучительно тянущееся время, словно застывшее, как застыли, кажется, навсегда на заметённых снегом стоянках самолёты. Но кто-то не любит книги. Такие, как Гена Гарягдыев, спят целыми днями, словно медведи в берлоге, благо в выходной день в роте никакого начальства нет, а старшины уже смотрят на лежание на кроватях сквозь пальцы. Не как раньше. Да и самим поваляться охота.
Жизнь зимой в сильные морозы замирает. Даже стадион, где расположен гарнизонный каток пуст. В казарме у нас сравнительно тепло, где-то плюс шестнадцать. Правда в умывальнике утром вода покрывается тонким, словно бритва, ледком, но это мелочи, к этому давно привыкли.
За окнами казармы изредка рысцой пробегают курсанты, подняв куцые воротники шинелей и втянув голову в плечи. Даже желающих пойти в увольнение, сегодня нет. Ажиотаж был только в первые дни, но скоро убедились: делать в городе абсолютно нечего, если нет там знакомых.
Особенно неприятен такой холод для ребят южных: туркменов, таджиков, корейцев, узбеков и других. Чёрные от природы и от щедрого южного солнца они от здешних морозов почернели, кажется, ещё больше. Многие впервые увидели тут снег.
Сегодня Гарягдыев проголодался с утра, ибо вчера на ужин не ходил и милостиво разрешил его сожрать Лёхе Шевченко, что тот и сделал, поделившись с Каримовым. Но утром – голод не тётка – вскочил быстро. Придя с завтрака, где умудрился принять две порции, сказал старшине:
– Дядя, на обед не буди, спать много буду. – Он всех, кто ему был симпатичен, называл дядями. И за это ему самому дали такую кличку. – И на ужин, если сам не встану – тоже не буди. Ладно?
– Хи-хи-хи! – захихикал Шеф, – лапу сосать будешь?
– Сам соси свой лапа, – огрызнулся Гена, укладываясь.
– А не отощаешь так? – спросил Цысоев. – Кстати, ужин-то кому завещаешь? Я бы не отказался.
– Такой маленький, а столько кушать будешь? – удивился Дядя.– Потом самолёт не поднимет. Вот он достоин моего ужина, – указал на Шефа. – Могуч станом и духом.
– И носом тоже, – подтвердил Серёга Каримов и захихикал, передразнивая Шефа и изображая указательным и большим пальцами, какой у Шефа нос. Но вспомнил, что лишним ужином Шеф должен поделиться с ним и бухнулся на колени:
– Прости, Шеф! Бес попутал! Я же твой друг.
– То-то же, – опустил Шеф кулак, уже готовый опуститься на голову Серёги. – Так и быть, половина – твоя, заморыш. Хи-хи-хи!
– Хи-хи-хи! – передразнивая Шефа, взвизгнул Каримов.
– Напросишься! – пригрозил Лёха.
– За что, теперь и смеяться нельзя?
На ужин Дядя не пошёл и потому утром вскочил быстро. Может, и не встал бы, но сегодня с утра военных занятий не было, должны были заниматься в УЛО, тем более в расписании стоял предмет: радио и приборное оборудование самолётов. Как раз то, что учил по основной специальности Гарягдыев в «Кривой Рога». Преподаватель – Дмитрий Максимович Лещенко был нам заочно знаком давно. О его принципиальности и жёсткому отношению к курсантам ходили легенды. Чтобы заработать у него оценку четыре нужно знать всё наизусть. Пятёрок он никогда не ставил. По его предмету у курсантов всех курсов было больше всего хвостов. Даже по не любимой метеорологии, которую преподавал Курякин – тоже человек со странностями, хвостов было меньше. К тому же он был нашей классной дамой – классным руководителем.
– Повезло вам, – смеялись старшекурсники. – Все предметы забудете, только его и будете учить.
Преподавал он и ещё какой-то доселе неведомый нам предмет, называвшийся сборником авиационной фразеологии, который мы потом сдавали ему, только механически вызубрив буквально всё наизусть. И уж потом, когда начали летать, поняли, что это были типовые правила переговоров по радио экипажа с диспетчером. В те времена было много вольных разговоров не связанных с полётами и их управлением и в эфире можно было услышать всё, даже анекдоты. Но полётов и самолётов становилось всё больше, лишняя болтовня стала отвлекать от работы. И с ней начали бороться. В итоге создали типовую фразеологию радиообмена, которой должны придерживаться лётчики и диспетчеры. Она только недавно была введена приказом министра. И не дай-то бог скажешь в эфир лишнее слово. У нас ведь как: заставь дурака богу молиться…
И вот за одно лишнее слово посыпались у Дмитрия Максимовича двойки, как из рога изобилия. Начальство встревожилось буквально обвалом успеваемости.
– Чёрт бы побрал этого Лещенко! – возмущался начальник УЛО Уфимцев. – Так и в министерстве прогремим. Но… он прав. Я присутствовал на его уроках. Курсанты говорят много лишних слов, особенно азиаты, плохо язык знающие. Похоже, эту фразеологию они никогда не освоят. Но… как же они летать будут? Что же делать?
– Ничего, научим, – говорили бывалые инструктора. – Лететь захочет – всё выучит. Хотя мы и сами-то толком не освоились с этой фразеологией.
На первом же занятии Лещенко обратил внимание на знание Гарягдыевым его предмета.
– Откуда у вас такие глубокие познания? – с затаённым ехидством в голосе спросил Дмитрий Максимович. – Я вижу, вы просто землю роете, товарищ курсант.
– Я Кривой Рога учился, – с гордостью сказал Дядя. – Я офицер.
– Что вы говорите? – удивился Лещенко. – И диплом имеется?
– Конечно.
– И вы хотите, чтобы я вас освободил от своих занятий?
– Меня от военный подготовка освободили.
– Ах, вот как! Но у меня предмет не военный. Я, конечно, могу освободить вас, но сначала должен убедиться, что вы знаете предмет.
Он оставил после занятий Гарягдыева наедине. О чём они там говорили неизвестно, но Дядя пришёл от него весьма злой и обескураженный. Первым, кого он увидел в казарме, был я, и он мне поведал:
– Дядя! Я в полном расстройстве нервной системы. Этот шплинт, – так он окрестил Лещенко за малый рост, – сказал, что я, как это, кое-как знаю приборы на три балла. От занятий он меня освободил, но экзамены всё равно придётся сдавать. И придётся на его предмет ходить в лабораторию кафедры помогать ассистентам.
– Ну и хорошо, – улыбнулся я. – Всё-таки для тебя разнообразие. А то ведь сонной болезнью заболеешь, чего доброго.
– Но такой болезнь нет, дядя!
– Есть, Дядя, и ты, возможно, ей уже болеешь.
– Больтун ты, дядя, – сверкнул улыбкой Гена. – На свете нет такой болезнь, я знаю. А шплинт этот странный, дядя. Очень странный.
Действительно странный. Был он маленького роста, с какой-то скачкообразной походкой, словно передвигался на протезах. В любую погоду ходил в коротком – выше колен – сером демисезонном довольно потрёпанном пальто с вечно поднятым куцым воротником и в белой кепке с большой чёрной пуговицей, как у клоуна. И только в сильные морозы кепка менялась на шапку. Носил какие-то фантастические туфли на увеличенном каблуке.
Руки его всегда были в карманах, под мышкой – чёрный потрёпанный портфель с конспектами. В свои 38 неполных лет он был холост, жил в общежитии, женщин боялся панически, потому что был на редкость скуп. А на женщину-то ведь нужно тратиться. В кино никогда не ходил, исключая бесплатные сеансы для курсантов. Коллеги по работе относились к нему иронически, и в преподавательской комнате он всегда был объектом незлобивых шуток. Особенно доставалось ему от преподавателя сопромата и авиадвигателей Николая Михайловича Карпушова, человека, любившего юмор, пиво и женщин.
Была у Лещенко и ещё странность: он любил говорить афоризмами, вставляя их к месту и не к месту. А многие придумывал сам. Никто никогда не видел его улыбающимся. Очень редко подобие улыбки возникало на его лице, когда он удачно вворачивал в свою речь тот или иной афоризм, но глаза при этом оставались холодными, как две отшлифованные льдинки. С ним нельзя было спорить, если ты даже сто раз прав. Пытавшиеся это делать, потом долго и нудно ходили к нему на пересдачу хвостов.
Лекции он читал, никогда не отрываясь от конспекта, а едва стоило это сделать, как начинал путаться. Да и оценки как-то странно ставил. Иногда за крайне плохой ответ мог поставить четыре – высший бал, а иногда за хороший ответ тройку, а то и двойку. Если у кого-то возникали вопросы или кто-то просил что-то повторить, он воспринимал это, как провокацию и, улыбнувшись одной из своих ледяных улыбок, заставлял стоять этого курсанта до конца урока, добавляя при этом:
