Я рассмеялся. Чем больше узнавал этого человека, тем больше меня поражала его способность спать. От военной подготовки он был полностью освобождён, так как уже закончил «Кривой рога» и был офицером. Но желание летать привело его в Москву к министру Гражданской авиации. Персональное разрешение требовалось потому, что он уже вышел из возрастного ценза. Министр разрешил, и он приехал в Красный Кут. А экзамены сдавал в Ашхабаде. И вот теперь ему практически нечего было делать, так как на первом курсе почти все науки были военные, и он изнывал от безделья. Но все-таки нашёл, как с ним бороться. Он спал. Мы уходили на занятия – он спал. Мы приходили с занятий – он спал. Вот и сейчас он завалился и через пять минут уже был в объятьях Морфея, и я не сомневался: не разбуди его – он проспит до понедельника. Казарменный гомон ему абсолютно не мешал.

Прибежал дневальный Корякин, в руках его была пачка писем. Он заорал:

– Почта, народ! Становись в очередь, подставляй носы!

Его мгновенно окружили. Счастливчики безропотно подставляли лица под конверт, получали шесть хлопков по носу – шестой день недели и только потом дневальный вручал им конверт. Кому было два письма – получал вдвойне. Корреспонденции было много и скоро дневальному надоело хлопанье по носам. Он бросил оставшиеся письма на тумбочку, нарушив привычный ритуал вручения, на который никто никогда не обижался, но, однако, пытался заполучить письмо без экзекуции. В оставшейся кипе обнаружили письмо и самому Корякину и ему тоже с особым азартом отхлопали по носу. Отмщенье. Письмом Лёхи Шевченко, или Шефа, завладел Серёга Каримов и с криком «Шеф, подставляй шнобель!» побежал к его кровати. Нос у Лёхи был добротный, и хлопать по нему было удобно.

– Отдай, убью! – вскричал, было тот, но подвергнутый всеобщей обструкции безропотно подставил лицо. Серёга хлопал его, после каждого удара визгливо смеялся, считал удары и приговаривал:

– Раз! А помнишь, как на той неделе меня бил? Два! Помнишь? Три! Или забыл? Три!

– Пять уже! – заорал Шеф и выхватил письмо. – Как считаешь, прохвост?

– Хорошо, пять, – согласился Серёга. – Один должен будешь.

Скоро в казарме наступила минута тишины. Читались вести из дома, от друзей и знакомых. А кому писем, как говорил Каримов, при делёжке не досталось, старались не шуметь в такие минуты.

В числе тех, кому не досталось, был и я. А я ждал, очень ждал. И они иногда приходили. Но не от неё, от друзей, от матери. Больше писал Славка, друг мой Славка, с которым с детства мечтали об авиации. Но нелепая авария оборвала его мечты. Он довольно сильно обгорел, пытаясь потушить неожиданно вспыхнувшую машину. Писал Саша Саврасов, Иван Плеханов – мои бывшие коллеги по работе в школе и члены нашей дружной команды, в которой мы проводили все мыслимые и немыслимые праздники. Был бы, как говорится, повод.

Из всех этих писем я черпал разрозненные сведения о Томке. Друзья писали, что видеться с ней стали редко, она почти перестала появляться в их дружной компании. Вроде бы грустит, вроде бы помнит, стала раздражительна, писал Иван Плеханов, наш доморощённый психолог. На вопросы, что и как со мной – отмалчивается. А по другим слухам будто бы закрутила там с кем-то напропалую и будто бы назло отцу, который, оказывается, не хотел, чтобы она со мной, как он говорил, босяком, встречалась. Будто бы отец сильно пьёт и часто устраивает дома воспитательные акции. Так писали друзья.

Я ещё в первый месяц своего здесь пребывания написал ей большое письмо о себе, училище, своих планах, которые она, в общем-то, знала. Написал так, как будто у нас не было никакого недоразумения. Но ответа не получил.

––

Третий день исключительно тепло, плюс пять. А на солнце и больше. Нонсенс для февраля. Вдоль дорог начал таять снег, и от открывшейся от снега земли пошёл пар. И вот уже третий день надрывно каркает, собираясь в стаи, чёрное вороньё, нагоняя грусть. Обманутые капризной погодой птицы, вероятно, думают, что пришла весна. Погода по настоящему весенняя и как всегда весной хочется чего-то хорошего, весёлого и доброго.

Но здесь всё однообразно. Всё подчинено строгому ритму занятий, военному распорядку, не предусматривающему ни лишней радости, ни лишней печали, ни лишней заботы. А нет радости – особенно грустно в такую погоду и почему-то немного тревожно. И не понять причины. И ты живёшь с ощущением, что это радостное вот-вот произойдёт, отчего многое изменится в твоей жизни. Но что тут может измениться?

Уже завтра или послезавтра снова завьюжит, затрещат морозы, и развеет новый день все иллюзии, навеянные обманчивой погодой. И тогда всё встанет на свои места. Не будет снов, реже станут воспоминания, такие горькие и в то же время такие приятные. Не надо будет ждать писем.

Сегодня год, как мы не вместе. Вот и тогда в феврале было тепло, и был дождь. В этот день мы прощались с ней, гуляя по скверу на набережной. Ещё ничего не было сказано, Томка была весела, но весела как-то искусственно, я это заметил.

– Ой, Саня! Так хорошо сегодня! – воскликнула она, обнимая в сквере молодую берёзку. И погрустнела вдруг: – Но потом, после, всегда плохо бывает.

Я не придал тогда значения этим словам. А около дома были сказаны главные слова, ради которых она и пришла тогда ко мне. Из окна, помню, лилась песня.

Очень жаль, что иные обиды

Забывать не умеют сердца!

Но ведь не было никаких обид. Наоборот, был чудесный вечер, и мне подумалось тогда: как это всё же хорошо, любить такую девушку, любящую тебя. Удержи, я её тогда, возможно бы было всё иначе. Она ведь стояла тогда за закрытой калиткой и, мне показалось, плакала. Почему? Это для меня было тайной. Но не для неё. Была же какая-то причина.

И только теперь, спустя год, собрав всё воедино: письма друзей, её поведение – какие-то быстрые переходы, порой, от веселья к задумчивости и грусти, невольно заставили думать: большое влияние на неё оказывал отец, человек жёсткий, самолюбивый, с деспотическими наклонностями, абсолютно не терпящий иного мнения. Кроме своего. А мнение обо мне он мог иметь только одно: безотцовщина, мать больна, я – молодой человек без перспективы, помешанный на авиации. Работал в школе – тогда это было престижно, бросил. Ради чего? В итоге докатился до грузчика на заводе. Какое у него будущее? Да по слухам и парень хулиганистый. А слухи они не зря ходят. И с таким вот связалась его дочь! Его первая и самая им любимая из трёх дочерей. Стыдно! Мы-то ведь живём не хуже других. И не дай бог дойдёт до чего-то большего!

Да, Василия Ивановича, Томкиного отца многие могли понять. И больше всего его понимали её тётушки. Уж они-то меня не любили. Тогда, по крайней мере. А отец, в редкие с ним встречи, ни единым словом, ни жестом не показывал, что я ему неприятен. Собственно, как к мужчине он ничего и не имел. Не нравилась ему моя бедность. А мы, молодые, опьянённые любовью, на это тогда не обращали внимания. И не задумывались над этим. Хотя, и они-то по тогдашним меркам были не богаты. Просто некая зажиточность была, уверенность в будущем. Да ещё разве, мотоцикл «Урал» с люлькой был у Василия Ивановича, на котором иногда раскатывала Томка. Конечно, без прав. Правда, я ни разу так и не сел в него. На нашей улице был ещё один такой же – у Сашки Патина. Не его, конечно, а его отца. Но отец пребывал в основном в состоянии подпития и аппарат этот больше возил нас.

––

Последнее воскресенье февраля. Завтра будет уже март – весенний месяц. Немного жаль этих уходящих в небытие дней, ведь с ними уходит наша юность, наши какие-то несбывшиеся надежды. А надежды и мечты сбывшиеся остаются с нами, имеют продолжение в будущем, они – теперешняя наша реальность. Сегодняшняя и завтрашняя. Уже через три месяца начнутся полёты, пойдёт совсем другая, как тогда казалось, жизнь.

А пока, если спросить курсанта, какой день он больше всего не любит, то многие скажут: воскресенье. Привыкшие к ежедневному буднему распорядку дня мы не любили выходных. Мы просто от них отвыкли. И зимой, когда за окном минус тридцать и больше, и свищет позёмок, обжигая уши курсантов в куцых шапках словно автогеном, даже на ужин многие не ходили.