Решив повидаться с Пашковым, Мазин плохо представлял себе нынешнее положение и образ жизни «кинодраматурга и писателя». Сами слова эти показались бы горькой насмешкой Александру Дмитриевичу, который пребывал в черной полосе неудач и не без оснований подозревал, что и впереди его не ждет ничего хорошего.
Недели за три до того, как фамилия Пашкова была так странно зафиксирована в милицейских документах, Александр Дмитриевич валялся на продавленном диване в своей квартире и размышлял по укоренившейся уже привычке о бедности. Раньше он определял ее симптомы мягче, называл безденежьем, но безденежье — заболевание временное, вроде гриппа, а у Пашкова болезнь прогрессировала, не давая оправиться, и диагноз ему пришлось ужесточить: «хроническая бедность, что в мои годы неизлечимо, подобие СПИДа, который уничтожает волю к сопротивлению. Короче, был Александр Пашков, да весь вышел…»
Однако же был!
Правда, ему и тогда уже тянуло к сорока. Но в то время возраст этот чуть ли не за юношеский считался. И Александр Дмитриевич, типичное дитя инфантильного поколения «семидесятников», назывался просто Сашей и наивно полагал, что впереди если и не вся жизнь, то значительная, а главное, приятная ее часть. Что долгожданная удача — начало полосы удач, а если и случаются осложнения, то «за декабрем приходит май». Он верил, что благие усилия вознаграждаются, а его усилия будут вознаграждены непременно. Несмотря на внешнюю скромность, был Саша скрыто тщеславным.
Жизнь, однако, оказалось, не улыбалась, а подсмеивалась.
Кино! Из всех искусств увлекательнейшее и денежное. Так он думал и, несмотря на жалкую зарплату музейного работника, авансы тратил, не оглядываясь и не заглядывая вперед, считая эти деньги первоначальными, за которыми придут основные, большие. Ведь сценарий режиссер пробил, картину сняли, и фильм вышел с его, Александра Пашко́ва, фамилией, крупно набранной в титрах на ярком фоне пламени, охватившего взорванный подпольщиками театр. Потом была одобрительная рецензия в «Советском экране», а в «Искусстве кино» одобрительный абзац в серьезной статье. Даже в «Кинословаре» энциклопедическом картину упомянули, правда, в общем списке шестнадцати тысяч других, там названных.
Преисполненные оптимизма Саша с режиссером засели за новый сценарий, который Александр Дмитриевич полагал лучшим, чем первый, потому что решил отразить теперь не только известное по материалам, но и лично пережитое и даже некоторую тенденцию, которую режиссер, человек более опытный, встретил, впрочем, прохладно.
Тем не менее замысел и тенденцию вначале одобрили, снова выписали аванс, и Александр Дмитриевич, все еще называвшийся Сашей, чувствовал себя на коне и даже в некоторой эйфории воображал многое.
Но не зря говорят, что конь и о четырех ногах спотыкается. Заметил Саша это не сразу. Конечно, к первому варианту сценария были, как водится, сделаны поправки. Нежелательные (впрочем, разве бывают поправки для автора желательными?), но терпимые. Однако за ними последовали новые, на этот раз «принципиальные». Саша еще не верил в катастрофу, думал, что в кино как в кино, всегда на волоске, но под конец образуется. А вместо этого под конец произошло обсуждение, где было сказано: «Нам это не нужно». Саша возмутился и настаивал, чтобы режиссер шел и пробивал. Режиссер не пошел. Он сразу сник и долго объяснял, почему «это непробиваемо». Саша был потрясен, объяснений не принял, да и вообще не знал, что и думать — то ли в самом деле непробиваемо, то ли режиссер загорелся новой идеей, а в его сценарии разочаровался и предал…
Провал был полный. И то, что полученные авансы списали, не утешило ни на копейку, слишком малы были эти копейки в сравнении с ожидавшимися рублями. Иллюзион обернулся иллюзией.
Но тогда Пашков еще не сломался. Даже показалось: а может быть, все к лучшему? Ведь в последнем варианте сценария, в сущности, мало что осталось от того, чем он особенно дорожил! И Саша принял решение, которое, как он надеялся, поправит положение. Он переделал сценарий в повесть. «В кино массовый зритель, вот они и перестраховываются. А книга потребляется индивидуально, да и редакций больше, чем киностудий…»
Заблуждение было, конечно, от наивности, чего не заподозрила прочитавшая рукопись умудренная редактриса. «Надеюсь, вы сами понимаете, что вещь эту публиковать нельзя», — написала она автору доверительно. Но Саша не понимал, совсем не понимал, он считал, что и так излагает лишь минимум нелицеприятной правды, дальше которой отступить нельзя никак. И никак не мог понять, почему минимум, изложенный на бумаге, недопустим, а максимум, для всех в жизни каждодневно очевидный, никого не волнует.
Чтобы разобраться в непонятном, приходилось, как водится, пить, после чего болела голова и думать ни о чем не хотелось. Благо, не думать никто не мешал. К тому времени Саша разошелся с семьей. Крах закрепил то, что началось на взлете. Сначала он презрел жену с мнимой высоты, потом она ответила тем же, видя, как он барахтается, сброшенный на грешную землю. Произошло, увы, обыкновенное античудо, деформировалась сама память, будто и не было счастливых лет сближения и обладания, когда хватало скромного куска хлеба, не угнетала тесная комната, радовали пеленки на кухне. Целые годы жизни, считавшиеся лучшими, как ветром сдуло. Взамен пришла ежечасная взаимная неприязнь, легко переходившая во вспышки лютого озлобления. Каждый спрашивал себя в недоумении: да как же я не разглядел вовремя это ничтожество?
Жена удивлялась особенно, потому что встретила как раз совсем другого человека, с положением и самыми серьезными намерениями, и горько кляла себя за то, что по глупости пожертвовала молодостью ради неудачника и даже пьяницы.
Да, и это случилось с Александром Дмитриевичем. Правда, не в самой худшей форме, одеколон он по-прежнему употреблял после бритья, а не до обеда, но втянулся уже основательно. Сначала удачи обмывать приходилось, потом нервы гасить, а уж в сплошных неудачах куда денешься?
В музее он тоже давно не работал. Ушел, умчался на волне преуспеяния, а возвращаться ползком стыдно было. Вот и прозябал ныне помаленьку: то в обществе «Знание», то на экскурсиях подрабатывал, то в местных газетах краеведческие анекдоты тискал, но все это оплачивалось скудно, так что часто и рубля в кармане не водилось.
«Чистый мизер!» — подвел он очевидный итог и встал с дивана, потревожив скрипучие пружины.
Досадно было вдвойне. Он только что вспомнил о дне рождения Веры. Едва не забыл. Значит, старость не за горами, уже изготовилась к прыжку и вот-вот прыгнет, пригнет, придавит, разорвет вместе с памятью нити, что пока еще связывают с жизнью. У него было обостренное чувство страха перед старостью, перед концом жизни, в которой не удалось ничего добиться, сделать. Нет, не для человечества, даже для себя…
«Стыдно перед Верой!»
Несмотря на всю странность их отношений, он знал, что нужен ей в этот день. Так уж они устроены, женщины. Им необходимо внимание, хотя бы вот такое — «датское». И Вера довольна, что он помнит ее день. Да и сам Александр Дмитриевич дорожил этим ежегодным ритуалом. Как и всякий обряд, он влиял на состояние души. Пусть на короткие часы, но на душе теплело не только от шампанского. Хотя, по существу, это была очередная «тайная вечеря», очередное грустное прощание.
И вот забыл. Вернее, вспомнил слишком поздно. Нужен подарок, а с его деньгами это проблема. Денег-то просто не было.
Александр Дмитриевич протянул руку к стулу и вытащил из кармана пиджака бумажник, старенький и вытертый, купленный в Риге давным-давно и сохранивший лишь намек на силуэт знаменитого собора. Делал он это, конечно, зря. Прекрасно знал, что в бумажнике, за исключением мелочи да троллейбусных талонов, которые иногда залеживались, ибо Александр Дмитриевич не выносил переполненный транспорт и предпочитал в любую погоду передвигаться пешком, находится последний, «аварийный» трояк. И только. Что и подтвердилось… Деньги придется где-то раздобыть. Не мог же он прийти к Вере с пустыми руками.
