— Вы, я вижу, не стали бы рыпаться? Помогли бы вы найти клад, если б имели возможность?

Сергей подумал.

— А зачем? В музее такие вещи, конечно, смотрятся. Памятники культуры называются. Хороша культура, когда один всю жизнь под себя гребет и даже на тот свет унести печется, вместе с женами, рабами, даже лошадьми, невинной скотиной! Вам бы хотелось при той культуре уровень духовный повышать? Ну, в музее ладно, пусть школьники программу по истории осваивают, не помешает. А вот кровью эти побрякушки отмывать, простите, не интересуюсь. Пусть лежат там, где их бросили или зарыли, благо не ржавеют…

— Клад нашли, — сказал Мазин негромко.

— Нашли? Вы?

— Нет, к сожалению. Но он найден. Возможно, бичом, а где теперь?

— Валеру за гланды берите. Больше некому.

— Нужно найти Пашкова. Без него доказательств не собрать.

Искать Александра Дмитриевича было между тем бесполезно. Ни один проницательный сыщик не мог предположить, что Саша находится на рабочем собрании, где решается судьба маленького по городским меркам заводика. Сидит в последнем ряду и ждет, пока выступит и освободится директор, Михаил Иванович Моргунов.

Народ теснился в крошечном клубе, где все было, как и много лет назад: стол президиума на невысокой сцене, покрытый выгоревшим давным-давно зеленым сукном с пятнами еще чернильного происхождения, фанерная трибуна, за которой Михаилу Ивановичу было неловко, потому что грузная его фигура никак не могла полностью укрыться за этим экономным сооружением, да и опереться на нее он опасался, еще хрустнут тонкие ножки. Позади протянулся бледно-розовый транспарант с универсальным, на все случаи жизни, обещанием всемерно одобрять внутреннюю и внешнюю политику жизни государства. Инструкторы из руководящих инстанций не раз призывали транспарант обновить, и Михаил Иванович соглашался, но то руки не доходили, то размышлял: а какая в нем крамола? Одобряем же… И год за годом приходили, сидели и дремали на деревянных скамьях в зале люди и одобряли все, что произносилось с хилой трибуны.

Но не на этот раз. Когда Саша протиснулся в зал, там выступал хорошо одетый молодой человек, брезгливо державшийся чуть в стороне от замызганной трибуны. Он сразу взял быка за рога и честно признал, что многое одобряли зря и бездумно и в результате экономика отстала, и даже в далеком Таиланде уже что-то выдающееся выпускают, а на заводе «Красный метиз» много лет невыдающееся гонят, да и, как выяснилось, никому не нужное. И потому, исходя из требований дня, вверху посоветовались — а там, не посоветовавшись, ничего не делают — и, учтя интересы народного хозяйства в целом и города в частности, которому давно уже в центре не хватает нужных площадей, чтобы успешно решить проблему жилья для трудящихся… Ну и так далее, а короче, завод — да и какой это завод по нынешнему масштабу? — решили закрыть и снести, чтобы очистить воздух, и построить дома, и разбить сквер, и тогда всем будет хорошо.

— Всем-то всем, а нам?

Вопрос после такой убеждающей речи, которая с каждым произносимым словом все больше нравилась самому докладчику, прозвучал бестактно и почти неприлично.

Представитель руководства, однако, знал, что существуют теперь демократия и гласность, и оборвать или высмеять узкомыслящего нельзя. Он улыбнулся только терпеливой, снисходительной к ограниченности отдельных граждан улыбкой и пояснил, как поясняет малышу опытный взрослый дядя:

— Неужели вы думаете, товарищи, что о вас не подумали? Мы, товарищи, живем в обществе социалистическом, а не там…

И он показал куда-то в неопределенность, возможно, полагая, что именно по ту сторону заводской трубы и находится пресловутый Таиланд.

Но задала этот вопрос не капризная занудливая малышка, а пожилая женщина в сером халате в масляных пятнах, и не там ее интересовало, а здесь.

— Вот и скажи, что придумали?

— Ну что вы, товарищи! Вашим вопросом серьезные люди занимались. О каждом труженике подумали. Вот вы получите пенсию.

— Мне до пенсии еще семь лет.

Докладчик смутился, неухоженной женщине в спецодежде он на глаз прибавил десять лет, что, как известно, и мужчине бывает неприятно.

— Извините. Я ошибся, но мы каждую кандидатуру проработали. Молодые смогут переквалифицироваться, все получат выходное пособие, зарплату за два месяца, пожилые уйдут на законный отдых. Даже досрочно. А вы знаете, когда там выходят на пенсию?

— В Таиланде, что ли? — спросил парень, ковырявший отверткой в ухе, видимо, чтобы лучше слышать докладчика.

— Про Таиланд я вам точно не скажу, а вот в Норвегии, развитой капиталистической стране, с семидесяти лет. Вот вам, товарищи, капитализм без прикрас.

— А я слыхал, там безработный пособие больше нашего директора получает, — буркнул сзади мужик непередового типа.

— Откуда вы это слыхали? С чужого голоса говорите. Само слово «безработный» — не наше. У нас безработицы нет и быть не может. У нас перераспределение рабочей силы. У нас люди требуются везде. Возьмите хоть кооперативы и индивидуальную трудовую деятельность.

— Ой, кооператив! Я там ценник видала, суп три сорок стоит.

— Вот давай туда, Надюха, сразу разбогатеешь, личность свою поправишь. А то тебя начальство за старуху держит.

В рядах хохотнули.

Возник разнообразный гул, парень поднял отвертку, прося слова.

— Как же так! То с нас давай-давай. Выполняй, перевыполняй, а теперь не нужны стали? А вас когда сокращать начнут, начальников? Только в кино показывают, как вы на улице с дудками побираетесь.

Молодой человек в импорте взметнул обе руки.

— Товарищи! Товарищи! Я понимаю. Вы здесь проработали не один год. Родные стали… Я все понимаю. Но, товарищи, нельзя же так неорганизованно. И у нас сокращался аппарат. А кинокартина, которую вы имеете в виду, нетипичная, это выдумка, сон показан, никто у нас побираться не будет. Но нужно учиться культуре дискуссий, а не разжигать страсти. Можете вы сказать, что предприятие ваше рентабельное, что оно способно без дотаций существовать в период хозрасчета? Можете ли вы, дорогие товарищи, экономически, с цифрами в руках доказать, что приносите пользу обществу, а не существуете за счет государства? Давайте так вопрос ставить, а не кино друг другу рассказывать.

И сел с достоинством.

Александр Дмитриевич, чуть отвлеченный собранием от собственной проблемы, думал с горечью: «Ну почему вот такой разлом в стране образовался, старшие и младшие, начальники и подчиненные, почему субординация вооружает вышестоящих монополией на правоту; раз вверху — значит, лучше знают, и, до верха дотянувшись, сразу вырабатывают они тон превосходства, снисходительности в лучшем случае и хамский окрик в худшем. И в мысли и чувства несогласных с ними не вдумываются, потому что они старшие, а те не доросли…»

Пашков вдруг услышал:

— Да вот у меня есть кое-какие цифры.

Это Михаил Иванович взял слово, и молодой начальник ему улыбнулся, видимо, рассчитывая, что получит поддержку от «своего» и в то же время поглядывая на пожилого Моргунова, как на мастодонта, чья песенка, в общем-то, спета.

Директор осторожно коснулся трибуны большими ладонями.

— Дорогие товарищи! Мы с вами, сами знаете, сколько проработали, и меня знаете. Последнее время жилось мне нелегко, потому что я государственными интересами жить привык, и раз в государстве новое движение началось к лучшему, то меня как руководителя, пусть и небольшого предприятия, оно затрагивает впрямую и требует определить позицию…

Михаил Иванович вздохнул.

— Ну, определил. Новые времена — новые песни, видно, и певцы нужны новые. С флейтой на асфальт я, конечно, не собираюсь. Хотя богатств на нашем гиганте индустрии и не нажил — кто-то здесь правильно сказал, у них пособие выше, — но и не бедствую и на законный отдых готов. Кстати, что это за законный отдых? И почему его многие так боятся? Вот незаконного, ну, там козла забить в рабочее время, прогулять, опоздать, опохмелиться, извините меня, хоть многие и записались в общество трезвости, — этого у нас почему-то не боятся. А законного опасаются…