— Да! По «Археологическому вестнику» и старой описи. Вы не представляете, что я пережила. Я позвонила Саше. Я обычно не звоню ему первая: Так у нас сложилось. Но я должна была, и я позвонила. Он сразу пришел, я все рассказала. Он был удивлен не меньше моего. Конечно, он согласился, что монету необходимо сдать. Он ничего не знал о коллекционере, который приходил в музей. Решил, что это обычный фанат, каких много среди коллекционеров, но как тот докопался до монеты, Саша не знал.
«Посланец профессора», — подумал Мазин.
— И вы сдали монету в музей?
В ответе он не сомневался.
Вера поставила чашку на блюдце.
— Она до сих пор у меня.
Мазин сказал только:
— Не понимаю.
У Веры дрожали губы.
— Это самая непростительная ошибка. Саша решил, что нужно взять у старушки письменное подтверждение находки, что он сам все подготовит, чтобы не волновать ее официальщиной и опросами, и тогда уже, с этой бумагой, мы сдадим монету. Речь шла о паре дней, хотя я чувствовала беспокойство, мне не понравился этот коллекционер…
— Валера?
Мазин вспомнил и сопоставил: Филин просил молодого человека сфотографировать монету, и он же направил на подворье Захара покупателя. Одного и того же? Конечно!
— Валера? Так его зовут?
— Вы знаете? А я даже не спросила фамилию.
«Сыщик-всезнайка! — подумал Мазин. — Элементарные факты не смог сопоставить. «Покупатель»-то прекрасно знал о кладе! А Дарья про него — «не по делу»! По делу, милая, по делу!»
Досада чуть улеглась. Из густого тумана проступили наконец неясные еще, правда, контуры.
— Фамилия его Денисенко. Но сначала о вас. Вы говорили о паре дней…
— Да, через два дня Саша позвонил и сказал, что замотался, что не успел, а о кладе беспокоиться нечего, напротив, он разузнал что-то интересное от какого-то доктора и собирает дополнительные сведения, что этот доктор и послал Валеру, думая, что монета в музее. Короче, все в порядке, нам повезло, мы сделаем музею хороший сюрприз, но в ближайшие дни он в полной замотке.
«Дарья или клад? Что замотало?»
— Что же вы подумали?
— Очень удивилась. Обычно он бывал подчеркнуто внимателен, даже если я ни о нем не просила, а тут ставил меня в такое двусмысленное положение. Какой-то доктор и Валера считают, что монета в музее, а она все еще у меня. Это же почти кража. Я предчувствовала плохое. Так и случилось. Когда я увидела, что в конверте еще одна монета, я была потрясена. Целый день я звонила Саше, но он не отвечал. И только вечером я поняла — клад нашли и мне сообщают об этом, чтобы я молчала. Конечно, я не стала бы молчать, только не знала, с кем раньше поговорить, с директором музея или в милицию обратиться. Вы меня опередили и теперь имеете право мне ни в чем не верить.
— Я верю. Вы подозреваете Денисенко?
— Только он знал, кроме нас. И он мне очень не понравился. Я говорила вам только правду… Но можно спросить? С Сашей ничего не случилось?
Мазин хотел сказать: погиб другой человек, — но подумал, что с нее на сегодня хватит. И поставил вопрос иначе:
— Не беспокойтесь. Разрешите, я немного отвлеку вас от клада. У вас был близкий человек, который бы относился к вам, ну, скажем, так же внимательно и заинтересованно, как Саша?
— Нет, мне не везло в личной жизни, — ответила Вера просто.
— У вас ребенок.
— Вы хотите спросить о его отце? Его здесь нет. Он очень несчастный человек. Его сломила жизнь. Зачем это вам?
«В самом деле. Тем более когда я еще не осмыслил, а она не пережила того, что мы оба вдруг узнали».
Мазин ушел от ответа…
Полночи он не спал, а когда невыспавшийся пришел на работу, окончательно пробудил его звонок Дарьи.
— Алло! Это я. Узнали? Значит, я произвела на вас впечатление. Что еще нужно бедной женщине! Между прочим, я по делу. Тут наша коммуналка в волнении. Пропал старичок сосед, вы не посоветуете, куда обратиться? К вам? Чудесно! Оптимальный вариант. Вот что значит вовремя завести знакомство!
Вера волновалась напрасно. С Сашей ничего опасного не случилось. И в то же время нечто произошло. Внутренне, незаметно для окружающих. Однако именно окружающих, в том числе и Дарью, он в те дни не хотел ни видеть, ни слышать. Потому и выключил телефон. Впрочем, на звонок Веры он, конечно, откликнулся бы. Но о такой возможности Пашков не подумал.
Началось со смерти Федора. Не с фотографий, показанных Мазиным, а с надписи на этикетке. Она убедила окончательно, хотя сомневаться и не приходилось. Но вот бывает — все знаешь, все известно несомненно, а осознание случившегося не с фактом приходит. Штришок, мелочь ударит как обухом, и все, что протестовало, не смирялось, поставит на место: да, произошло и прежнего не будет. Никогда. Так и Пашков, наткнувшись на короткую иронично-грустную, прощальную фразу, понял, что не только Федора не будет, но и собственной его жизни убыло, причем не будущей, а прожитой, даже лучшей, когда они так наивно готовились принять на плечи сладкое бремя славы.
Жалел он, в сущности, не Федора, а себя, и был прав, ведь Федор, как раньше мудро говорили, отмучился и перешел в другое измерение, не знающее ни наших радостей, ни печалей, а Саша Пашков остался, и утратил, и понимал, что впереди предстоят одни утраты. Об этом думал он весь обратный путь в машине Мазина, который любезно предложил подбросить его домой, потому что оставаться на «фазенде» Саша не хотел и не мог. «Гори она голубым огнем! Что мне тут охранять, а работа и подавно не пойдет».
Но и дома работа не пошла. Другое заполняло душу, звон колокола, который напомнил, насколько оставшаяся жизнь коротка, и врет Дарья, не прибавит она к назначенному ни десяти лет, ни месяца.
«А что из того? Разве секрет для каждого из нас, что живем не вечно? И все-таки очередного провожаем с абсурдным ощущением, что это он ушел, а тебя иная участь ждет… Как глупо. Рабство страха смерти! Кажется, Эйнштейн говорил, что способность покончить с жизнью — свойство благородной натуры? Федор выглядел опустившимся человеком, а нес в себе это свойство. Разве я смог бы такое? Нет, моя участь — «неотложка» и койка в реанимации…»
Саша представил больничный коридор и равнодушного санитара, привычно толкающего каталку, а в ней он сам, уже не кокетничающий возрастом старик, которого везут то ли в палату, то ли в морг. Видеть подобное было противно, и он заставил себя вспомнить времена, наполненные жизнью, когда они с Федором, работая над картиной о людях ушедших, себя в числе подобных не предполагали.
Впрочем, некоторые из героев тогда еще были живы. Лаврентьев, например. Саша со стыдом подумал, что, замотавшись в суете своего обманного счастья, он так и не удосужился до сих пор прочитать, что писал Лаврентьев, хотя и брался и листал рукопись. Но писал тот действительно странно, страницы не составляли единого целого, даже не были собраны в хронологической последовательности, некоторые начинались очевидным продолжением предшествующей мысли, а начало было неизвестно где, Лаврентьев даже не нумеровал листы.
Саша прилег, скрипнув жесткими диванными пружинами, и, положив рукопись на пол рядом, взял наугад одну из станиц.
«Кто перепутал все это? Он сам? Или Дарья с мужем рылись, выискивая интересное?» Хотелось думать именно на них, равнодушных к чуждому родственнику. Но это было глупо. Рукопись-то он взял у Моргунова. И, будто в подтверждение, на странице, что держал в руке, Саша прочитал:
Пашков пробежал глазами по строчкам.
«Я долго думал, прежде чем сесть за это письмо, и скажу откровенно, не знаю еще, сумею ли отправить его вам или побоюсь. Вот если бы наверняка знать, что умру скоро, а вы поживете, я бы написал на конверте: «Передать адресату после моей смерти». Это был бы лучший выход. Но, увы, никому не дано знать счет своих дней.
Итак, я боюсь. Боюсь нанести вам еще раз боль после всего, что взбудоражило вашу душу по ходу этих киносъемок, которые я наблюдал так неожиданно и с каким-то двойственным чувством. Наверное, и у вас, как и у меня, не раз возникало чувство протеста, коробили фальшь, наивность, зашоренность. Не раз мне хотелось сесть за стол с этими, в общем-то, симпатичными молодыми людьми — режиссером и автором — и сказать: «Ребята дорогие, не так все было. Много жестче, много трагичнее, неблагополучнее и героичнее в то же самое время, потому что героизм был не подвигом, то есть одноразовым всплеском человека над собственной природой, но необходимостью и нормой поведения, а этого человеку нынешнему не понять, и не потому, что он хуже или слабее, как мы иногда высокомерно считаем, а просто потому, что условия той жизни и нынешней настолько несхожи, что и сравнивать поведение людей, по сути, не приходится, а потому и требовать от авторов проникновения в иную реальность почти бессмысленно, к тому же они делают произведение в основном для ныне живущих. Машины времени не существует, и не нужна она. Каждому свое. Свое время, своя жизнь, своя судьба.
Удивительно, мы выросли и действовали в такое время, когда страшное было повседневностью, но каким-то необъяснимым образом, по диалектическому принципу единства противоположностей, сочеталось с огромным подъемом духа, который, возможно, шел от известной слепоты, однако выдерживал любую проверку на прочность.
Теперь живут иначе. Оба наших автора — и кинематографист, и сценарист, — конечно, искренне хотели осмыслить эпоху и её людей и отдать им должное, но ведь каждый, и я видел это и чувствовал, прежде всего был озабочен мыслью о собственном успехе, о том, чтобы картина «получилась», то есть была бы «здорово сделана» и повыше оценена и современным зрителем, и, конечно же, начальством, от которого зависит сама возможность показать ее зрителю, не говоря уже о будущих поощрениях, наградах и тому подобном, чем все сейчас так озабочены…»
