Деревушка Лозовицы располагалась в низине и была окружена густым хвойным лесом. К ней вела лишь одна узкая дорога, встреться на ней две телеги и не разойдешься.

Приземистые избушки тесно прижимались друг к другу, разделенные пыльной однопуткой да оградой из жидкого штакетника. На дворе стояла поздняя осень, из печных труб валил густой темный дым, а из маленьких мутных окошек лился желтый свет.

Девушка, одетая не по погоде, кралась меж домов, желая остаться незамеченной деревенскими бабами.

Она дошла до края деревни, обогнула дом старосты и углубилась в густой темный лес. Прислушиваясь к шорохам вокруг, она вертела головой по сторонам. Старые хвойные великаны, подсвеченные луной, словно ожили и тянули к ней мохнатые лапы. Дрожа от страха и отодвигая тяжелые ветки, девушка пробиралась вглубь леса, пока не разглядела поросшую влажным мхом, покосившуюся избушку.

Словно во сне, она подкралась к единственному окошку и, как учила ее баб Нюра, дрожащей рукой тюкнула два раза. Глухой звук отскочил от окна и прокатился до самой реки. За мутным стеклом мелькнула скрюченная тень. От холода, а может от страха, девушку пробила дрожь, зубы пошли мелкой дробью.

Из-за вросшей в землю двери раздался скрипучий старческий голос:

– Кто там?

– Здравити, бабушка. Это Прося, – девушка пыталась не выдать охвативший ее ужас. – Меня мачеха к вам послала. Трошка, братик мой, разболелся. Кашляет маленький, что есть мочи, кушать как два дня перестал. Потом обливается, глаз не открывает. Я и молитвы обережные читала, и печь докрасна растапливала, водой со дня Овилы обтирала, а все без толку.

– Кашляет без крови? – остановил всхлипы все тот же скрипучий голос. Старуха явно была недовольна, что ее потревожили.

– Без, – закивала посиневшая от холода девушка.

– Жди, – через мгновенье дверь с противным скрипом открылась, и маленькая, закутанная в старые обноски рука протянула небольшую, плотно запечатанную воском склянку. – Намажешь перед сном грудь и спину мальцу. А как в себя придет, напои отваром. Жимолость с ромашкой, поди, есть?

Девушка кивнула, но, вспомнив, что старуха ее не видит, хриплым голосом подтвердила.

– Только меду добавь, отвар горький. Утром здоровый проснется, – дверь пропела скрипучую песнь.

– Спасибо, – кланяясь до земли перед закрытой дверью, протараторила девушка, косясь на дремучий лес. Обратная дорога страшила напуганное деревенскими байками девичье воображение. – И от Трошки спасибо, и от мачехи с батюшкой.

Поговаривали, что от дома старухи раздается пронзительный детский плач. Ведьма похищает младенцев, купается в их крови, а косточки молотит в мелкую пыль и втирает в дряхлое тело.

– Прося! – окликнула удаляющуюся девушку старуха.

Бедняжка от неожиданности подпрыгнула, чуть не выронив драгоценную склянку.

– Мачехе своей передай: еще раз тебя на холод собачий в этих обносках выгонит, помогать ей не стану. Ни ей, ни сынкам ейным, – прокряхтела старуха. – Лечи вас всех потом. Поняла?

– Так как же я? И мачехе такое? – испуганно залепетала девушка, выпучив большие оленьи глаза на покосившуюся избу.

– Так и скажешь! – коротко заключила ведьма и захлопнула дверь.

Девушка кинулась в деревню, прижимая к груди целебную мазь. Она слышала, как за спиной стонут и скрипят вековые деревья. Но ее уже не так пугали их разговоры и все деревенские байки, как веление ведьмы. Прося боялась мачехи больше всех на свете, а потому не то что перечить, смотреть на нее страшилась. После таких слов женщина точно отправит ночевать на мороз, еще и выпорет в придачу. Батюшка молодой жене не перечил, а потому за Просю заступиться было некому.

Девушка покрепче обхватила склянку и, глотая крупные соленые слезы, побежала домой, пригибаясь под еловыми ветками, наровящими схватить за платок.

Дождавшись первых лучей солнца, старуха изнутри подперла дверь тяжелым кованым сундуком, распрямила скрюченную спину и по-хозяйски огляделась по сторонам. Маленькая комната, заставленная склянками и горшками, из ночи в ночь оберегала одной только ей известную тайну.

Старые обноски полетели на пол, и вот уже не горбатая старуха, а молодая девушка в некрашеном льняном сарафане оглядывается по сторонам. Схватив выстиранное полотенце с покосившейся, как и вся изба, полки, по низким скрипучим ступеням она спустилась в погреб. Вжав голову в плечи, на четвереньках она проползла к потайной дверце и, как была, в одном платье, выбралась по узкому ходу из избы. Простому люду было бы зябко, но только не ей. Народ уже нехотя высовывался из натопленных изб, накинув теплые фуфайки. Но она была другой. Не чувствуя холода поздней осени и остывшей реки, она бегала купаться каждое утро.

Лес встретил чуткий слух девушки птичьим пением, шуршанием полевок и стуком дятла. Макушки деревьев, поддаваясь легкому ветру, тихо шелестели. Девушка, привычно перескакивая с корня на корень, чтобы не оставлять следов от избы, вышла на скрытый от чужих глаз берег реки Лагузки. Быстро сбросив одежу и расплетя пшеничную косу, она рыбкой шмыгнула в воду.

Над рекой разлился искрящийся теплый свет. И вот уже не юная девушка, а прекрасная ширококрылая птицы вынырнула из-под толщи изумрудной воды. Только вот головка осталась девичьей.

Птица поднялась высоко над водой, покружила меж деревьев, не касаясь макушек, и, стряхнув капли воды на землю, плавно опустилась на толстую ветку плакучей ивы.

Коричневые перья, покрывающее тело диковинного создания, янтарем переливались на солнце, разливались лазурными искрами по груди и бокам.

Издали не различишь, девица сидит на ветке или огромная птица. Пшеничные волосы рассыпались по груди и спине, закрывая большую часть обнаженного тела. Голые плечи обдуло прохладным ветром. Она раскинула крылья, покрытые длинными перьями и переходящие в руки, отжала и завернула волосы в тугой узел.

Птица еще немного погрелась на теплом утреннем солнышке, подставляя то один, то второй пернатый бок, оттолкнулась от ветки цепкими лапами и приземлилась на траву девушкой. Она прошлась частым гребнем по волосам, накинула льняную одежу и, подобрав подол, припустила в деревню.

Вот крылом бы взмахнуть – и в небо.

А в душе, в волосах лето.

Чтобы ветер трепал косы.

А в глазах лишь от счастья слезы.

Солнца свет озарил рощу.

Свысока ведь глядеть проще.

Вот крылом бы взмахнуть – и в небо,

Улететь за мечтой слепо.

– Дарьянка, ты опять задержалась! Служанка из тебя не годная. Вот пожалуюсь на тебя старому Баяну – вмиг выгонит и на хорошенькую заплаканную мордашку не посмотрит! Пойдешь под солнцепеком скот пасти да зимой лопатой по хлеву скрести! Вот тогда-то я на тебя посмотрю! Будешь знать, как опаздывать! И что это на тебе надето? Померзнуть решила, девка? – завела свою обычную утреннюю песнь тетка Матрена.

– Батюшке помогала, – привычно соврала Дарьяна, прерывая брань женщины. Она натянула болтающуюся на вешалки старую фуфайку, сунула ноги в заношенные до дыр сапоги хозяйской жёнки и, подхватив коромысло, побежала к колодцу, во всю ширь улыбаясь яркому солнцу.

Чему девка радовалась, Матрена понять не могла. Утро как утро: солнце да легкий морозец. А может, колодцу радуется, что в прошлом месяце Баян вырыть велел, и теперь не приходится отстаивать поутру длиннющую очередь за студеной водой со всей деревней? Леший его знает, этих молодых, поди разбери.

Дарьяна привычно закинула ведро, ловко раскрутила и закрутила ворот и, наполнив до краев ведра ледяной водой, побежала в избу.