Вытершись полотенцем, она прошла в комнату. Из окна лился все тот же пыльный газетный свет, как и в кухне. Наверное, было очень тепло, раз ее не начало знобить после ванной, ведь холод она терпеть не могла. Но жарко не было. На улице стоит знойный день, это она знала, видела по ярким солнечным бликам на листьях кустов, хоть и приглушенным пылью стекла. Вот только как бы ни было жарко на улице, в доме вечно царила стылость. Маша надела свежую футболку, трусики и джинсы. Старую футболку отнесла в ванную стираться. Лифчик она надевать не стала, но не для того, чтобы кого-то соблазнить, а просто в последнее время ей каждое действие давалось с трудом. Это была не лень, а что-то другое, она знала. Но вот что это и откуда, понять не могла. Почему так? Почему ей все трудно и ничего не хочется? Даже злиться на Саню сил не было, а он подчас будто специально ее изводил. А может, и правда специально. «Да и черт с ним, – подумала она. – Что он есть, что нет его». Она прошла в прихожую, надела шлепанцы и вышла на улицу. Здесь было гораздо теплее, чем в доме. Прямые солнечные лучи не попадали во двор, заросший деревьями и кустами, но воздух был уже хорошо прогрет, и везде, куда ни глянь, зелень. И тишина. Маша постояла у подъездной двери. Что-то она забыла… Ах да, деньги, конечно. Вернулась, нашарила среди своего нижнего белья в шкафу пятьсот рублей, которые выпросила у Вики. Положила в карман джинсов. Вышла из дома и, уже не останавливаясь, пошла по тропе к дороге. А оттуда на станцию. Здесь она зашла в магазин «24», другой вывески он не имел. Стала смотреть, не поменялся ли ассортимент. Не поменялся. Маша взяла две бутылки белого вина по 140 рублей, заплатила еще пять за пакет и пошла домой. Возле магазина к ней пытались пристать какие-то два алкаша со своим вечным: «Сударыня, не составите ли компанию? У нас, если чё, есть», но она что-то тихо пробормотала, опустила голову и побрела восвояси.
Придя домой, она поставила одну бутылку в холодильник, вторую взяла с собой, вышла из подъезда, села на лавочку у столика во дворе, открыла вино и стала пить из горлышка. Вино было тошнотворное, но хотя бы не сладкое. Она подумала, что красные вина по такой цене, наверное, пить невозможно вовсе. Мыслей не было, но и слез не было. Стояла почти полная тишина, и она слышала собственные глотки. «Я попрошу у него сегодня денег, – решила она, когда бутылка опустела наполовину. – Мне нужно в Москву. Мне нужно играть. Ах, если бы вернуть термен… Это было бы уже полдела. Да что ж теперь…» Она сделала еще глоток. Она вспоминала, как стояла на сцене и как смотрела в темный зал, где в слепящем свете жарких юпитеров ей были видны только первые три ряда в танцевальном партере. Как от взмаха ее руки термен пел то пронзительно, то нежно, а порой томно, лукаво, игриво и даже устрашающе. Она могла заставить его говорить как угодно. Она владела им и владела этим залом. Бас-гитарист подстраивался под ее мелодию, клавишник вторил гармониям, которые задавала она. Вокалиста в их группе не было – термен бы затмил любого. Ах как их встречали! Ах как их не хотели отпускать со сцены! Куда все это делось теперь? Как это все ушло, растворилось, а потом постепенно стало казаться нереальным, чем-то приснившимся жаркой летней ночью под утро? Интерес к их проекту угас так же быстро, как и появился. А ведь два альбома, которые они успели записать и выпустить на свои деньги, так и не покрыв расходы на студию, это было только начало. У нее было еще столько идей! Пожалуй, что и вокал можно было бы подключить, Вика, кажется, обещала свести ее с какой-то вокалисткой меццо-сопрано… Ах что теперь говорить! Группы больше нет. Термена тоже. Она сидит в этом дворе совершенно одна и не знает, как ей теперь быть.
Внезапно ей захотелось что-нибудь сыграть. Хотелось музыки, хотя бы скрипки, несмотря на то что скрипку она не любила. Она поставила бутылку на стол, встала, зашла в подъезд, потом в незапертую квартиру, на кухне взяла с холодильника футляр и достала из него скрипку. Вышла на улицу, занесла смычок и стала играть Dignare с вариациями. Звуки, поначалу несмелые, вскоре окрепли и оформились. Водя смычком, Маша замечала, что перебарщивает с акцентами, что за такое прочтение в Гнесинке бы руки оторвали. Плевать ей теперь на Гнесинку. Кто ей теперь будет пенять недопустимостью интерпретации партитуры?
Саня заслышал скрипку, когда уже свернул с дороги на их тропинку, ведущую к дому. Он шел медленно, проклиная тяжелые пакеты, режущие пальцы, злился на Машу, которая сидела и прохлаждалась, пока он тут тащит продукты. Однако вариации знакомого произведения заинтересовали его, и ему стало интересно послушать. Было совершенно очевидно, что Маша уже выпила и теперь сидит, упиваясь жалостью к самой себе. Эта мысль одновременно разозлила и насмешила Саню. Он уже дошел до двора и остановился, поставив пакеты на землю. Маша не видела его, стояла лицом к дому. Скрипка играла транскрипцию вокальной партии, и там, где вокал обрывался для взятия дыхания, обрывалась и скрипка, поскольку аккомпанемента не было. От этого музыка будто не могла взлететь, как птица с подбитым крылом, звук захлебывался, но через полтакта выплывал вновь. Саня слушал, презрительно скривившись, а когда ему надоело, заорал хриплым голосом последние строчки кантаты:
– Спееераавимус интэээ! – И пьяно захохотал: – Машкааа! Кого хороним, бля? Я сегодня богач, отставить нытье!
Музыка оборвалась, Маша повернулась к нему, положила инструмент и смычок на стол и пошла помогать Сане с пакетами. Подойдя, она тихо сказала:
– Привет. Что, удача с работой?
– Потом, потом, все потом, – ответил он.
Маша взяла один пакет, Саня – другой, и пока она шла к дому, он успел смачно шлепнуть ее по заднице. Она никак не отреагировала. Дома она стала раскладывать пакеты на кухне, а Саня немедленно полез в ванну.
– Ууух, ну и жара, скажу тебе, – крикнул он, пуская душ. – Взмок, как сука, пока тащил… Капец. – И чуть позже: – Мааш! Ну заходи, чё… Отмечать начинаем!
Маша бросила разбирать сумки, сполоснула руки в раковине и пошла в ванную. Саня стоял голый, заканчивал вытираться. Маша вошла, буднично сняла футболку, стащила джинсы, опустилась на пол перед Саней и стала сосать его полувставший член, который быстро затвердел, а Саня положил ей руку на затылок и стал ритмично двигать ее головой.
– Ах ты, сучка, вот так, вот так, – приговаривал он.
Маша умела делать минет хорошо, а живя с Саней, поняла, что лучше самой заглотнуть поглубже, чем мучиться рвотными спазмами. Саня же в это время думал, кончить ли ему прямо сейчас, не растягивая удовольствие, или все же потрахать Машу. Он знал, что Маша, мягко говоря, не испытывает к нему нежных чувств и секс с ним – своего рода плата за жилье и еду. Но ему доставляло несказанное удовольствие, когда удавалось заставить Машу кончить. Подумав об этом, он решил так и сделать, вытащил у нее изо рта член, поставил ее раком возле ванны и стал водить головкой члена по половым губам. Слегка раскрыв губы, он увлажнил головку и начал постепенно вводить ее. Маша не издавала ни звука. Когда член вошел полностью, он левой рукой взял Машу за волосы, а правой сильно сжал ее ягодицу. Он стал с сопением вгонять член в нее, представляя как ее по очереди трахают пять кентавров. Это была его любимая фантазия. Маша сохраняла молчание, но по ощущениям он знал, что ей хорошо, что она сейчас возбуждена и тоже, скорее всего, представляет себе какую-то мерзость. Она стала тихонько подвывать и вдруг, впившись в ванну пальцами, резко выгнулась и протяжно вскричала:
– Аххх-ааа!
После чего тело ее обмякло, ноги задрожали, а Саня вытащил член и стал поливать ее спину каплями спермы.
– Аааа, ништяк ваще! – прорычал он и тут же залез в ванну мыться, не обращая на Машу никакого внимания.
Она опустилась на коврик в ванной, села скрестив ноги и опустив голову, ждала, пока Саня вымоется. Когда он вылез, она дождалась, пока он выйдет из ванной, и полезла в душ сама. Маша представляла себе не кентавров. Всякой раз, когда Саня ее трахал, она вспоминала мужчину из своего прошлого. Того, с кем ей было, наверное, лучше, чем со всеми другими. Того, кто стал для нее открывателем нового мира, мира, растворенного в обыденной жизни, невидимого для обывателей, недоступного и неприкосновенного для них. Мира, про который глупые старухи шептались у подъездов, а бульварные газетенки писали заголовки один страшнее другого. Мира, который на самом деле оказался совершенно не страшным, но таким желанным, красивым, долгожданным для нее. Каким стал и этот мужчина – дерзкий, красивый, сильный, бесстрашный. Таким она его видела. Может быть, отчасти он и был таким. Когда он ее брал – властно и спокойно, нежно и уверенно, – она вся трепетала, растворялась в его руках. И потом… Она даже плохо помнила, что бывало потом. Каждый раз это был полет, восторг, это было так волшебно. И теперь всякий раз во время близости с мужчиной в памяти ее, помимо воли, всплывали эти бережно сохраненные воспоминания. Поначалу от них становилось только хуже, потому что с тем мужчиной вряд ли кто мог сравниться. Но Маша научилась их отгонять, переключаться на настоящее. «В конце концов, – думала она, – не так уж у меня много удовольствий. Даже, наверное, совсем никаких. Так не лучше ли отдаться моменту?» И вот уже она попадала в ритм Сани, и пьяный дурман в голове уносил ее куда-то прочь. «Пусть так, пусть так, – думала она. – Пусть сейчас будет хорошо, даже вот с этим, не все ли мне теперь равно».
