Саня подошёл к шифоньеру, открыл скрипучую дверцу и стал рыться в куче своей одежды. «Рубище» обнаружилось под грудой прочих кофт, свитеров, футболок и толстовок. Штаны он выбрал льняные, нейтрального бежевого цвета. Креста у него не было, но этот вопрос он уже продумал – купит на привокзальной площади в ларьке прессы, там чего только не бывает. Закончив со сборами, Саня подхватил свой тощий рюкзак из обрезков кожзама, проверил деньги в бумажнике, налил на кухне в пластиковую бутылку воды из чайника и вышел из дома. Как только он оказался за порогом, день брызнул ему в глаза ярким светом, и Саня пожалел, что не взял темные очки. В доме было постоянно темновато, даже если за окном было яркое солнце, как сейчас. Вечером, когда зажигалки электричество, полумрак тоже не рассеивался. Даже если все лампы горели исправно. Даже несмотря на то, что потолки были невысокие. Дом как будто сам собой поглощал свет. Углы были вечно тёмными. Пятно света кое-как выхватывало середину комнаты или кухни, но все остальное тонуло в пыльном мраке.

Эту квартиру Саня снял случайно, познакомившись с хозяином в электричке из Москвы. Саня был тогда прилично пьян, ехал с дня рождения знакомого художника, которого презирал и считал даже хуже чем бездарностью – посредственностью. Старичок сидел напротив с совершенно прямой спиной, шамкал что-то про себя, как будто вёл разговор с кем-то видимым только ему. Когда поезд останавливался, становилось слышно, как старичок повторяет одну и ту же присказку: «Вот так… так… Вот так… так…» При этом старичок светло и глупо улыбался, глядя в пространство. Саня поглядывал на него с пьяным глумливым превосходством, пил из горла пиво в полуторалитровой бутылке и периодически отрыгивал.

– Где живешь-то? – обратился к нему старичок.

– Чёёё? – прищурил пьяные глаза Саня.

– Да квартиру сдать хочу… Не дорого. Всего десь тыш.

– Аа… Ну сдавай, – ответил Саня равнодушно и сделал ещё глоток пива.

– Так я может тебе сдам.

– У меня есть.

– Где?

– Ну, в Софрино. Слышь, старый, чё те надо? Тебя ебет вообще, где я, что я?

– Так у меня всяко дешевле будет. И до Москвы ближе, – продолжал старичок как ни в чем не бывало, будто они уже давно обсуждали вопрос съёма жилья.

– Слышь, чудик! Ты с чего взял, что мне квартира нужна?

– Ну, не нужна – так и не надо, – отвечал старичок, светло улыбаясь. – А то вон следующая как раз Пушкино. Вышел бы со мной, поглядел бы. А нет, так и что ж… Десь тыш… всего ничего. Всего ничего. Вот так… так… Так и идёт… Так и идёт…

Собеседник был явно с приветом. Но Саня, вместо того чтобы отмахнуться, вдруг задумался, а не выйти ли действительно со старичком на следующей. К тому же ему давно хотелось помочиться, и до Софрино он боялся не доехать. Справлять нужду между вагонами было неудобно, да и на патруль можно было нарваться, бывают такие совпадения. Поэтому он принял странное предложение незнакомого старичка сойти в Пушкино и пойти смотреть квартиру в первом часу ночи. Они вышли на платформу. Майский вечер после дождя окунул Саню в прохладную сырость. Он поежился и накинул капюшон балахона, сунул руки в карманы, а бутылку взял под мышку и, чуть ссутулившись, проследовал за старичком вниз по лесенке с выбитой бетонной крошкой ступеней. Сойдя с лесенки, он свернул с асфальтированной дорожки и отлил в заросли крапивы. Старичок терпеливо ждал, стоял в белом свете станционного фонаря, смотрел куда-то в темноту, улыбаясь все той же бессмысленной светлой улыбкой. Они прошли мимо автобусного круга, свернули в какой-то проулок, где с одной стороны были задворки торговых рядов с разбитыми паллетами, пустыми бутылками, остатками размокшей картонной тары и прочим мусором, а с другой – забор с колючей проволокой поверх него. Старичок шёл, уверенно ступая в грязь толстыми подошвами своих ботинок, нимало не смущаясь тем, что его плотные брюки в ёлочку становились все грязнее. Пиджак на нем был от другого костюма, чёрный, с засаленными рукавами, а рубашка тёплая, байковая, в красную клетку. На плече у старичка был коричневый ученический ранец с надписью «Спорт». Он шёл впереди знакомой дорогой, не оглядываясь на Саню, временами что-то бормотал, иногда запрокидывал голову в небо, помахивал свободной рукой и, наверное, не переставал улыбаться своей идиотской улыбкой. Они несколько раз сворачивали, вышли уже на окраину посёлка, и Саня было подумал, что дело может окончиться ночёвкой на улице. С какой радости он вообще поперся с этим полоумным дедом смотреть какую-то квартиру? Сейчас окажется, что никакой квартиры нет, на электричку он не успеет – и что? На автовокзале спать на скамейке?

– Слышь, старый, – окликнул Саня деда. – Ты куда ведешь-то? Где твоя квартира?

– А уже пришли, пришли… – запел дед.

Саня понял, что дело плохо, поскольку поблизости никакого жилья заметно не было. Они шли мимо двухэтажных выселенных домов, похожих на старые дачи. В некоторых были даже веранды. Ни одно окно не светились, стекла были пыльные, входные двери подъездов без ручек, давно и наглухо забитые. Однако дед свернул к одному из этих домов, прошёл мимо подъезда, обогнул ветхое строение и по заросшей травой, едва набитой тропинке вывел Саню к следующему дому, почти такому же – в два этажа, с совершенно темными окнами…

– Вот и дошли, дошли, – тонко-скрипуче пел дед, роясь в сумке.

Он достал ключ, отпер дверь подъезда, и они вошли внутрь. Дед привычным движением поднял вверх правую руку и щёлкнул выключателем. Подъезд осветился тусклой лампочкой. Перед ними была узкая лестница в три ступени, вход в квартиру с лестничной площадки. Ещё был второй этаж. Дом был совершенно глух и мёртв. В застоявшемся воздухе пахло сырой старой штукатуркой, плесенью. Дед поднялся по ступенькам, стуча своими толстыми подошвами, и отпер деревянную дверь квартиры. Вошёл, включил свет. Саня стоял у открытой подъездной двери, наблюдал как пространство перед ним постепенно освещается тусклыми лампами – сперва подъезд, потом чрево квартиры. Дед же между тем уже исчез в прихожей и, видимо, прошел дальше в комнату. Саня поднялся в квартиру. Уже в прихожей стало ясно, что в квартире не живут много лет. Нижняя часть овального зеркала в прихожей откололась и исчезла, демонстрируя рассохшееся деревянное основание. Крючки для одежды были пусты. Цвет обоев было сложно угадать, так как местами никаких обоев не было и торчали потрескавшиеся шматы штукатурки, а где они обвалились – тонкий деревянный штукатурный каркас ромбиками. Остатки обоев были засалены тысячами прикосновений, и сквозь тёмный цвет поступали какие-то завитки узоров. Пол был весь дощатый, со слезшей краской в тех местах, где больше ходили. Плинтусы были частично выломаны, и в этих местах у стен зияли отверстые щели. А дед уже гремел чем-то в ванной, и когда Саня заглянул туда, увидел в руках у старика спички. Перед ним была газовая колонка, которую дед и собирался разжечь.

– Ну вот и лааадушки, вот и хорошо… Вот так колонку растопишь, водичка горячая будет… – пищал старик. – А ты, пожалуй, прям тут и оставайся, – продолжал хозяин, показывая на низкий топчан в большой комнате. – А за деньгами я скоро зайду…

Вот те раз… Вот оно как… Не было ни рубля, да вдруг алтын. Вот так… так…

– Так, погоди, – перебил это надтреснутое пение Саня. – Тебя как звать хоть? Да и телефонами надо обменяться для начала.

– Нету у меня телефона, сыночек, не понимаю я в них. А звать как? Зови «отец». Держи-тка ключики. – И старик отдал Сане два ключа на чёрном обувном шнурке – один от подъезда, другой от квартиры.

Не говоря больше ни слова и не прощаясь, старик вышел в подъезд, что-то подвывая себе под нос. Шаги его подошв постучали в подъезде и смолкли, как только он вышел на улицу. Саня сделал большой глоток из бутылки, отметив про себя, что от произошедшего начал немного трезветь. Слабо дернулась было у него мысль метнуться обратно на станцию, доехать до Софрино, а уж наутро обдумать все основательно. Но суетиться ему не хотелось. К тому же пиво, которым он с таким удовольствием лакировал выпитый на дне рождения виски, было взять больше негде, и он просто молча лёг на синеватую вытертую обивку топчана без всякого белья. Уснул он мгновенно. А через несколько дней, когда Саня перевез вещи с квартиры в Софрино, «отец» действительно явился к нему утром и взял оговоренные десять тысяч.