Аделина наблюдала за его тонкими хирургическими пальцами. Ей неудобно было задерживать занятого человека.

– Дайте, я посмотрю заключение, – Ручкин взял помятый листок.

Сергей Сергеевич глядел в текст, напечатанный Могилиным, а сам думал, сколько же таких испуганных, ошарашенных, уже прошло через горнило онкологического диагноза, и сколько еще пройдет, и не было этому конца и края. Нужно ли их мучить, продлевать страх, тешить надеждой? Смерть сама по себе неизбежна. В их ситуации спасение – это инвалидизирущие операции, после которых они будут жить чуть дольше, но уже не имея мочевого пузыря, прямой кишки, желудка или глаза. Та еще радость жизни…

Он мельком взглянул на сжавшуюся в комочек Аделину. Ведь эта пока еще внешне благополучная девчонка надеется: ударит Ручкин оземь волшебным посохом и исчезнет опухоль, как и не было. К нему каждый день приходят. Красивые и некрасивые, сильные и слабые, верующие и неверующие. А на выходе они с трубками из брюшных стенок, с выпавшими от химии зубами, с лысыми головами, ввалившимися глазами. Благодарят они врачей, или наоборот проклинают в свой последний час? Нужна ли им такая милостыня?

К его щекам прилила кровь, проступив через светлую кожу розовыми пятнами.

– Если там опухоль, то с большой вероятностью злокачественная. Хотя это еще требует доказательств, как я уже говорил, – Ручкин повернул лицо к Аделине, – При наличии новообразования, скорее всего мы сделаем нефроуретерэктомию. Если бы вы были старым дедушкой, то вообще бы не стали… – он не захотел развивать мысль, она была не к месту.

– Нефро? Эктомия? Это что-то про почки? – понимать термины, которые ни с чем не ассоциировались, было все сложнее.

– Нефроуретерэктомия – это удаление почки одним блоком с мочеточником, – нехотя пояснил Ручкин.

– То есть, если бы я была старым дедушкой, за меня бы никто не боролся? – Аделине стало жалко старичков.

– Давайте мы оставим дедушек в покое. Я вижу ситуацию следующим образом. По опыту – это скорее всего карцинома. Надо делать КТ с контрастом. – Ручкин снова перешел на деловой тон, вспомнив про конференцию. Его начала раздражать эта мокрая мышь, которая сидит и дрожит, будто он ее съест.

– А делать операцию будете вы?

– Во-первых, я улетаю и меня не будет больше недели. А вам ждать никак нельзя. Во-вторых, я уже редко берусь оперировать, если только какой-то особенно интересный случай. Право первой ночи, так сказать, – Ручкин попытался усмехнуться, но в его взгляде по-прежнему сквозило раздражение. – Я назначу специалиста. Молодым тоже надо расти, профессионально развиваться.

Ручкин поднялся и взял портфель. Аделина закрыла лицо руками. Хотелось прекратить этот кошмарный сон, хотелось срочно проснуться. Аделина прошептала, чувствуя близкие слезы: «Мне очень страшно». Ручкин подошел и чуть похлопал по ее рюкзачку, намекая на финальный аккорд беседы.

– Неправильно относитесь к ситуации, – он звонко уронил связку ключей и нагнулся за ней. – Простите, мне пора. Я должен закрыть кабинет. – поднявшись, он почувствовал неловкость за свое раздражение, и сморщив лоб, глянул на Аделину жалостливо, – Поверьте, вы очень скоро привыкнете к тому, что вы онкологический больной. Для вас это станет нормой.

Ручкину было искренне жаль, но после тысяч таких, как эта «мышь», прошедших через его хирургические руки, жалость приобрела форму мягкого равнодушия. Он кивнул Аделине в знак прощания.

На улице она долго стояла на холодном ветру, пытаясь осознать то, что принесла ей эта встреча. Шум транспорта успокаивал. Аделина медленно пошла к метро, не замечая кофеен, не присматриваясь к геометрии перекрестков. Она кожей впитывала реальность, как будто теряя на нее право.

Разговор с Ручкиным не помог. С одной стороны, он готов организовать КТ и операцию. Можно приехать прямо завтра сдавать анализы для госпитализации. Но, с другой стороны, всем своим видом он как будто против этого. Осталась недосказанность, которая мешала принять решение. Ложиться на операцию сюда? Или искать дальше? Кого искать? Где искать?

В метро, стоя на эскалаторе, уходящем далеко вниз, Аделина вспомнила: какие-то шесть часов назад она собиралась улететь на море. Жизнь была ясной, а будущее прозрачным. И вдруг все сломалось.

Аделина заплакала. Потеряли смысл и море, на которое она никогда больше не полетит, и причина, по которой это произошло. Жизнь внезапно треснула, образовав глубокий разлом. И эскалатор медленно тащил ее на дно этой бездны.

«Вы онкологический больной, это станет для вас нормой» – звучал в голове голос Ручкина.

Ночь Аделина провела без сна. Первая ночь наедине с онкологическим диагнозом – бесконечный крик. Беззвучный. А потом в голос. Слезы, слезы, слезы. Плачешь на ковре в комнате, глядя в выключенный телевизор, плачешь у вешалки в коридоре, уткнувшись в пальто, плачешь в ванной, глядя в лампочки на потолке. И потом замираешь в позе эмбриона на диване, тонешь в нем, захлебываясь тишиной. И задаешь вопрос: «Почему я?»

Когда слезы иссякнут, отвлекаешься чашкой кофе (вина, коньяка, валерьянки – что окажется под рукой), и начинаешь испытывать уважение к собственной стойкости перед ударом судьбы. Нарастает сострадание к своей мученической доле. Становится безразличным завтра, послезавтра, любое будущее. Теряют ценность планы – предстоящие поездки, командировки, увольнения, дни рождения, разводы и свадьбы. На их месте образуется голый пустырь, овеваемый ветрами и покрывающийся льдом молчания.

В молчании проводишь несколько часов, или может быть даже дней, ощущая бессмысленность всего своего прошлого. И думаешь: «Зачем оно было?» Ходишь тенью по дому вдоль стен и полок: медленно проводишь пальцами по рамочкам с фотографиями – слепками уже не твоей жизни – и приходишь к выводу – такой, как ты, человек больше не родится в этом мире никогда. Пытаешься мысленно извлечь себя из окружающего пространства и наблюдаешь, как все здесь тоже умирает. Жалко становится опустевший дом. И рождается горькая усмешка: «Как вы тут будете без меня?»

Подходишь к зеркалу, а там совершенно чужая женщина с пронзительно синими глазами, опухшими от слез. Губы поджаты, нос красный, морщинка между бровями углубилась и ушла вверх, ее перечеркнули несколько новых. И в застывшее лицо, как в пустую форму, вливается понимание – все происходящее не сон, не бред, не шутка. Время сжимается в короткий вопрос: «Это конец?»

И тут прямо перед зеркалом входишь в состояние турбулентности. Страх! Перегрузка всех систем. Настоящий, дикий, первобытный страх взметает стратегический запас адреналина, отложенный на случай смертельной опасности. Ты принимаешь последний бой. Устраиваешь бунт. Ты вытираешь слезы, показываешь зеркалу кулаки и бросаешься к телефону. Звонишь. Набираешь вразнобой номера, не в силах упорядочивать адресатов, чтобы крикнуть: «Помогите!»

У Аделины началась ночь длинных гудков. Длинных гудков без ответа. Пальцы приросли к сенсорным кнопкам. Гудки, гудки, гудки. Длинные гудки не желали превращаться в голоса. Абоненты не хотели знать о проблемах Аделины. Они хотели ночью спать, а с утра спокойно посмотреть новости о землетрясении, которое случилось очень далеко. Они не рады были найти утром в телефоне десяток вызовов и мучиться вопросом – «Перезвонить или нет?» И потом, все же перезвонив, услышать, что какая-то Аделина больна раком и просит помощи. Ведь после этого придется мучиться вопросом «А что, собственно, могу я?»

Аделина отбросила телефон в сторону и посмотрела в окно – там занимался безмятежный рассвет. Его розовые зефиры казались отсветом уходящего рая, из которого она изгнана.

Коротко звякнул металлом телефон. Аделина взяла его в руки. Пять утра. Сообщение от доктора Ручкина, два слова: «Есть информация». Аделина тут же позвонила.

– Вчера не стал озвучивать, а сейчас засомневался, имею ли я право не ставить вас в известность, – торопливо говорил Сергей Сергеевич, чуть приглушенно, будто кто-то мог его подслушивать.