– Нож!.. Нож, что дала мне Милослава на прощанье.
С трудом я согнул правую ногу в колене и перстами связанной руки вытащил острый клинок, засунутый за голенище сапога. Проклятые муравьи лезли уже в рот. Мгновения, пока я резал сыромятные ремни, показались мне вечностью. Наконец путы спали. Рванувшись, я добежал до озера и плюхнулся в воду, чтобы смыть с себя насекомых и омыть раны. Выбравшись на сушу, выжал мокрую рубаху, залитую кровью. Вылил из сапог воду и тут только взгляд мой упал на нож, лежавший на берегу.
Подняв его, я поцеловал клинок, и вдруг узрел на каленом железе руны, что шли по всему лезвию клинка серебряным узором: «Клятва на сем клинке дана, под светом небесным, над отчей землей, пусть сердце мое – прибудет с тобой, а сердце твое – навеки со мной».
– Вот какой оберег пожаловала мне в дорогу моя лада. Не минул еще день, а он уже спас меня.
Толику придя в себя, я направился вдоль озера к речке Шелони, пригибаясь и прячась в ольховых зарослях.
– Выходит, не княжич я никакой… – стучало у меня в голове. – Найденыш, рысий выкормыш, объявленный волхвами – «знаком небес» для княжеского рода Рыса. И молчали, все молчали… Проклятье волхвов затворило уста всем, опричь сих тварей из стаи князя-волка.
А как же матушка, княгиня Онега?.. Помню мягкие руки ее, что прижимают меня к теплой груди и тихий, ласковый голос: «Русотик, чадушко мое ненаглядное, ну куда ты бежишь?.. Побудь с матушкой… Вырастешь, тогда и набегаешься, и наскачешься, и мечом намашешься… Всему – свое время. Посиди со мной сыночек. Дай хоть поглядеть на тебя, мое светлое солнышко…».
Матушка снова прижимала меня к себе, целовала горячими устами в чело. Я уворачивался и шипел: «Матушка, мне идти надобно, хватит целоваться-то… Еще кто позрит… скажет: не воин княжич, а красна девица. Меня засмеют гридни и девки дворовые. А Буревой первый перстом тыкать будет, да перед детьми боярскими похваляться, мол – какой он славный витязь, а брат у него слабый и нежный словно девица. Да пусти же… Радогор обещал мне ухватку показать, как сильнейшего поединщика с ног сбить». – Я вырывался и убегал, а княгиня вздыхала, тоскливо глядя мне вслед.
Такой я запомнил ее – добрую и нежную, а также ее очи, полные печали и укора. Восемь весен мне минуло, когда она тихо умерла от огненной горячки. Перед смертью бредила, звала кого-то. Но нас с братом к ней не пускали. Отец вышел из опочивальни жены с темным лицом. Хрипло произнес, сглотнув ком в горле: «Горе великое…» – постоял молча, подняв взор к небесам, потом тряхнул головой, проведя ладонью по очам, глянул на нас, притихших, едва сдерживавшихся, чтоб не разреветься, прижал наши головы к себе, молвил:
– Пойдите, проститесь с матушкой.
Мы вошли в опочивальню. Матушка лежала на ложе и голубые очи ее, все с той же невысказанной печалью глядели в небеса. Над ложем уже разобрали крышу, дабы душе, легче было подняться в небесную обитель пращуров. Мы подошли, и тут уже не смогли сдержаться. Слезы потекли в три ручья, и у меня, и у брата. Волхвы-знахари стояли окрест, опустив головы. Безсильным оказалось их целительство. Огневица-горячка – страшная хворь, насылаемая Темными Богами. В иные зимы на четверть пустела земля славен-русов от нашествия сего незримого ворога.
Подошел воевода Радогор, положил нам руки на плечи. Тихо молвил:
– Плачьте княжичи – нет в том слабости… Бывает, и витязи плачут. Когда болит не плоть, а душа, вои тоже плачут. Когда убьют побратима, али друга-коня, вои тоже плачут. Когда уходит на веки любимая, вои тоже плачут. Нет в том слабости. Плачьте, княжичи…
Через лето пал в сече с нурманами из племени свеев, отец. И никто не открыл тайну моего рождения. Неужто так страшно проклятие волхвов? Почто-ж тогда Борислав не устрашился его?
Впереди послышались голоса, и се оборвало мои думы. Я упал за куст вереска. В полете стрелы, на песчаном берегу копошились люди. Уткнувшись в прибрежный песок, стояла большая иноземная насада с бронзовой крылатой девой на носу. Ветрила – не варяжские91, с падающим соколом, и не нурманские – полосатые, а украшенные червлеными крестами и изображением отрока в сапогах с крыльями. Борта насады расписаны синью и златом.
– Ромеи?! Небось с торга идут в свой стольный град. Его так и кличут у нас – Царьград. Дивный сей град, как бают гости92 ходящие туда на торг. Вежи каменные вкруг него до небес, и огромная цепь протянута над водой, чтоб враг не мог подойти с моря. Терема все из гладко оттесанного камня. Богаты и сильны ромеи. Многие племена и народы подмяли под себя. Но ныне у нас с ними мир. Как же мне быть? До Руссы еще далеко. Опять можно наткнуться на прислужников Ратияра. Раз ромеи идут на полдень, то не должны пройти мимо Руссы. Авось подбросят… Им то – по пути. К тому же на ромейском корабле меня не станут искать, если даже обнаружат, что я ушел из их лап. Эх, семи смертям не бывать, а одной не миновать! Они здесь гости, значит должны себя казать пристойно.
Я вышел из укрытия и пошел к ромейскому кораблю. В голове шумело, прыгали огненные круги перед очами, ноги стали тяжелыми как после долгого бега рядом с конем. Рубаха спереди вся пропиталась кровью. Чело жгло от раны оставленной раскаленным ножом Борислава.
Ромеи грузили лес – очищенные, смолянистые, сосновые стволы. Те, кто побывал в Царьграде, рекли, что лесов у ромеев мало и дерево в большой цене.
Меня узрели. Несколько ромеев собрались в кучку, тычут перстами в мою сторону. Четверо направились ко мне навстречу. В десятке шагов – остановились. Один из ромеев, дородный, матерый, с черной курчавой бородой, поднял руки кверху, показывая, что в них нет оружия. Я сделал то же самое. Обмен любезностями.
На ромее – синий хитон с золотистой оторочкой, подпоясанный дорогим турьим поясом с серебряными бляхами, явно тиверской93 выделки.
Поднявший руки, спросил по-славенски:
– Кто будешь?.. Почто твой путь отмечен кровью?
Его глаза, как и тех, что его сопровождали, бегали из стороны в сторону, видно выискивая засаду. Вроде бы путник один и без оружия, но в кустах может сидеть с полсотни стрелков.
Ромей спрашивал меня не как гость, а как хозяин и я ответил, глядя ему в глаза, как можно тверже:
– Я на своей земле, а вы тут гости, потому впредь назовитесь сами!
Ромеи переглянулись. Тот, что со мной заговорил негромко перемолвился со своими спутниками в блестящих бронях и бронзовых шеломах. У каждого на поясе короткий меч, упрятанный в кожаные ножны с бронзовой узорчатой оковкой.
– Мое имя Фалей. Я купец из Херсонеса. Иду с торга от варангов и славен. Везу товары в стольный град империи – Константинополь.
– Меня называют Русот, – поведал я. – Моим отцом был Светлый князь земли Ильменской – Светозар, но восемь весен назад он ушел небесную обитель Богов и пращуров. Его стол захватил злобный самозванец. Я иду в град Русса, где мой брат Буревой собирает дружины для сечи с изменником. Коль вы на стороне Прави, то помогите мне добраться до Руссы. Ежели вы не хотите встревать в чужую распрю – я пойду сам…
Неискушен, юн и глуп был я еще в те времена, и верил в чистые помыслы людей. А ведь Радогор мне не раз рек: «Сила приходит много раньше мудрости!»
– Где сейчас мой наставник? – обожгла мысль. – Неужто лежит порубан в дубраве, без погребения, и звери растаскивают его плоть и кости, а вороны выклевывают очи? Великие Светлые Боги – дайте мне сил добраться до Руссы! И клянусь памятью тех, кто взрастил меня, аки родного сына, что выжгу кощеево семя на земле Ильменской и отомщу за тебя старый воин! Иначе я жить не смогу. Ибо жизнь, сбереженная ценой безчестия – противна…
Видно боль, исказившая мой лик, убедила ромеев в праведности моих слов. Пошептавшись со своими Фалей улыбнулся и сказал:
– Без сомнения мы окажем помощь гонимому злодеями. Так завещал наш господь – Спаситель мира Иисус. Прошу наследника князя славен проследовать на мою хеландию94.
